его, ни ее.
— Хочешь, я попрошу Хризию позволить тебе гулять по острову днем? — предложил Памфилий.
Если ей этого не хочется, не надо переубеждать ее. Хризия знает, что правильно, что неправильно. — Девушка отвернулась и негромко, с печалью в голосе проговорила: — Но что будет со мной? Неужели я навсегда останусь взаперти? Мне уже пятнадцать. В мире полно чудес, много замечательных людей, вдруг я ничего этого не увижу? Я знаю, не следовало мне нарушать обещание, но годами жить, ни с кем не знакомясь, и только слышать, как люди изо дня в день проходят мимо дома, и смотреть им вслед… Ты считаешь, я неправильно поступила?
— Нет.
— Я никого не знаю. Никого не знаю.
— Ну… ну, ты познакомишься с моей сестрой. А это будет только начало, — сказал Памфилий, задумчиво и восхищенно прикасаясь к кончикам ее пальцев.
— Да.
— Все всегда начинается заново. Я твой друг. И сестра моя станет тебе подругой. А вскоре у тебя появится много-много друзей. Вот увидишь.
— Но что со мною будет через пять лет? И через десять? — прорыдала девушка, дико озираясь вокруг. — Не знаю. Я боюсь. Я несчастна. Все в мире счастливы, кроме меня.
Сплетенье рук как первый знак любви, которому уже не повториться в своей простоте, кажется взаимодействием двух воль, союзом, направленным против непонятного мира. Его ладонь соскользнула с волос девушки на плечо, она повернулась к нему, слегка приоткрыв губы, не сводя смущенного взгляда, и вдруг обняла его за шею. Срываясь с ее губ, в уши ему хлынул поток почти невразумительной речи:
— Да. Да. Да. Я не могу оставаться здесь вечно. Мне не следует никого знать. Мне не следует никого видеть.
— Она разрешит тебе видеть меня, — сказал он.
— Нет, — возразила Глицерия. — Но я сама приду. Я не должна просить у нее разрешения. Все равно не позволит. Она всегда знает, как лучше. А мальчишки пусть швыряются камнями. Если ты рядом, мне все равно. Как… как тебя зовут?
— Мое имя — Памфилий, Глицерия.
— А можно мне… можно тебя так называть?
Нет, не при этом свидании, и не при следующем, но на третий раз Природа перевела на свой язык то ласковое рукопожатие, которое поначалу было знаком союза воль, сострадания и восхищения.
Все эти события происходили ранней весной. А как-то поздним летом, в полдень, Хризия незаметно выскользнула из дома и поднялась на возвышающийся прямо за ним холм. Ей вдруг безумно захотелось побыть одной и подумать. Она смотрела на сверкающую поверхность моря. Ветер в тот день дул несильный, и, подгоняемые им, на берег одна за другой набегали волны, замирая с протяжным шепотом в песке либо несмело поднимаясь пенным шлейфом на скалы. Вдали резвилась, играя в свои бесконечные игры, большая стая дельфинов. Кое-где на водной глади образовывались удивительные бледно-голубые лужайки и дорожки. А где-то совсем далеко угадывались лиловые очертания ее любимого Андроса, от которого она глаз отвести не могла.
Убедившись, что никого вокруг нет, никто за ней не следует, Хризия немного побродила на вершине холма, а затем направилась вниз по противоположному склону, в сторону своих любимых убежищ — скального выступа, нависающего над морем, и расположенной рядом с ним, скрытой от глаз пещеры. Уже почти дойдя до места, она ускорила шаг, почти побежала, и на бегу ласково шептала: «Мы вот-вот будем там, смотри, мы уже совсем рядом». Наконец, перебравшись через гряду валунов, вышла на сухую горячую песчаную косу, амфитеатром спускающуюся к морю, начала было расплетать волосы, но тут же резко остановила себя.
«Нет-нет. Надо подумать. Хорошо бы здесь вздремнуть. Но сначала надо подумать. Я скоро вернусь», — бормотала она на ходу, обращаясь к амфитеатру.
Хризия возвратилась к валунам и присела, упершись подбородком в ладони и устремив взгляд в сторону горизонта. Она застыла в ожидании мыслей.
Прежде всего следовало бы подумать о своем новом недуге. Несколько раз она просыпалась от мучительного трепыхания в левой стороне груди. Оно не унималось, становилось все сильнее, и в конце концов начинало казаться, что в сердце ей вгоняют острый кол. После этого весь день не оставляло ощущение, будто в этом месте давит какая-то тяжесть. «Наверное… скорее всего в следующий раз я от этого умру, — сказала она себе, и при этой мысли на нее накатило предчувствие. — Да, наверное, я умру от этого, — весело повторила она и с интересом принялась наблюдать за раками, копошащимися в лужице у ее ног. Она сорвала несколько травинок и повела ими прямо перед глазами-бусинами этих возмущенных существ. — Ничто, ничто не может заставить меня бросить свою паству. Но если я умру, они снова окажутся во власти обстоятельств, как и я. Глицерия, что будет с тобой? Апраксия, Мизия?.. Бывают времена, когда нам кажется, что все кончено. Но проходит пять лет, и мы спим и едим совсем в другом месте (шутка: разве сердце может столько выдержать?)».
— Ну что же, — произнесла она, обращаясь к боли, трепетавшей где-то внутри ее, — только приходи скорее. — Она наклонилась и снова стала дразнить раков. — Я прожила тридцать пять лет. Это много.
«Незнакомец, здесь лежит Хризия, дочь Архия с Андроса: овца, отбившаяся от стада, проживает в один день много лет и умирает в преклонном возрасте на закате».
Хризия засмеялась над иллюзорным уютом жалости к себе и, скинув сандалии, опустила ступни в воду. Она на мгновение отвлеклась, спрашивая себя, что есть в доме на ужин ее подопечным, но, вспомнив, что на полке остались рыба и немного салата, вернулась к своим мыслям. Потом еще раз повторила свою эпитафию, на сей раз напев ее как мелодию и в насмешку самой себе усилив ее ложную сентиментальность: «О Андрос, о Посейдон, как же я счастлива. Я не имею права быть такой счастливой…»
Глядя на гладкие спины дельфинов, все еще резвящихся в отдалении, она понимала, что уходит от другой проблемы.
«Я счастлива оттого, что люблю этого Памфилия — Памфилия озабоченного, Памфилия несмышленого. Ну почему ему никто не скажет, что страдание — вовсе не такая уж необходимость. — У нее вырвался легкий раздраженный смешок — укор бестолковому, неисправимому возлюбленному. — Ему кажется, что ничего у него не получается. Ему все время кажется, что он все делает не так. О боги Олимпа, пусть он хоть ненадолго освободится от жалости к тем, кто страдает. Пусть научится иначе смотреть на жизнь. Это что-то новое в подлунном мире — забота о сирых и недужных. Стоит предаться ей, и конца не будет — только безумие. Это путь в никуда. И вообще это дело кого-нибудь из богов. — Тут она обнаружила, что плачет. Но и утерев слезы, продолжала думать о нем: — Такие люди даже не отдают себе отчета в своей праведности. Они колотят себя по лбу из-за того, что ничего у них не получается, но мы-то, остальные, бываем счастливы, всего лишь вспоминая их облик. Памфилий, ты один из вестников будущего. Когда-нибудь мужчины будут похожи на тебя. Так не надо печалиться…»
Эти мысли отнимали слишком много сил. Она встала и, вернувшись к амфитеатру, легла на песок. Продекламировав негромко несколько фрагментов из текстов эврипидовых хоров, Хризия заснула. Она всю жизнь прожила на островах, и ни это жаркое равнодушное солнце, ни теплое равнодушное море, на поверхности которого играли его лучи, не были ей враждебны. Вот уже два часа, как однообразие солнца и моря обволакивало ее, не нарушая покоя дремлющего сознания. Как некогда сероглазая Афина стояла на страже, охраняя Улисса — она опиралась на копье, и большое ее сердце внимало протяжным божественным мыслям, что являли собою ее достояние, — так сейчас, прямо сейчас, время и место готовы были сойтись воедино и поделиться с нею своею силою.
— В один прекрасный день, — проговорила она проснувшись, — мы поймем, почему страдаем. Я буду под землею, среди теней, и чья-нибудь волшебная рука, какой-нибудь Алцест прикоснется ко мне и откроет смысл всего этого. И я буду часами тихо смеяться, как сейчас… как сейчас.
Она встала и собралась двинуться вверх по склону, когда, уже поворачиваясь, почувствовала, что ее тянет совершить какой-нибудь ритуал, чтобы отметить этот миг. Она распрямилась и протянула руки к садящемуся солнцу:
— Если ты все еще способно слышать молитвы из уст смертных, если наши порывы хоть сколько- нибудь задевают тебя, внемли мне. Придай Памфилию уверенность — пусть даже такую, какой ты одарило
