голова обнажена. Когда же я всмотрелся в него пристальнее; когда увидел, что его, и без того бледное, коварное лицо вовсе помертвело и ужас отразился в глазах в то время, как он увидел, кто перед ним; когда эта презренная фигура дрогнула и готова была повернуть назад, но было уже поздно, — тогда только я узнал коадъютора.
Я замер на месте с открытым ртом. Бывают секунды, которые стоят часов: в их течение решается жизнь или смерть человека. Одна из таких секунд наступила, когда встретились лицом к лицу эти два человека, хотя всякая пауза в их отношениях при таких условиях вряд ли казалась возможной. Перед монахом — и, вероятно, он сознавал это, — был дьявол, позади него — бушующее море. Он замер, и даже бесновавшаяся за ним толпа на мгновение умолкла. Но, вслед за тем, они оба, подобно огрызающимся собакам, кинули друг на друга косые взгляды и одновременно бросились к дверям. Тут то и произошло нечто неожиданное.
Я видел, как поднялись руки Видама, и тяжелая рукоятка его шпаги со страшной силой обрушилась на бритый череп монаха. Тот повалился как сноп, не вымолвив ни одного слова, не издав ни единого звука, и среди рева толпы, способного потрясти самое мужественное сердце, Безер исчез внутри дома.
Тогда я понял, что значит сила, дисциплина и навык: следовавшие за Видамом солдаты, несмотря на свою малочисленность, не задумываясь, бросились на передних в толпе, спотыкавшихся о труп своего вожака, и погнали их с галереи. Толпа на площади не имела огнестрельного оружия и не могла оказать им помощи также по причине узости галереи, которая через две минуты уже была очищена и осталась во владении людей Видама. Какой-то, громадного роста, солдат поднял труп монаха и перебросил его, точно мешок зерна, через перила. Он упал с глухим стуком на землю. Я услышал потрясающий крик, выделившийся в вое толпы, затем толпа обступила тело, и я больше ничего не видел.
Если б только эти негодяи были сколько-нибудь сообразительны, они тотчас же бросились к правой лестнице, где стояли мы, с двумя или тремя верховыми из отряда Безера. Легко расправившись с нами, тем более, что мы еще были обременены лошадьми в поводу, они потом могли бы напасть с обоих концов галереи на кучку занимавших ее людей. Но у толпы не было больше предводителей и никакого плана действий. Они только успели стащить с лошадей двух или трех солдат Безера и жестоко выместили на них свою злобу. Большая же часть швейцарцев избегла подобной участи, благодаря тому, что все внимание толпы было сосредоточено на доме и событиях на галерее; все они, легко отделавшись от нападавших, присоединились к нам, так что у основания лестницы скоро собралась кучка людей, достаточно сурово и решительно настроенных. После минутного колебания, мы встали с ними в ряд, а затем, не встречая препятствий, вскочили на трех свободных лошадей.
Все это произошло скорее, чем я могу передать словами. Только мы успели вложить ноги в стремена, как временное затишье и последовавший за ним рев негодования возвестили о появлении Видама. Трудно передать и то, до чего была проникнута фанатизмом, жестокостью и мстительностью кровожадная парижская толпа того времени. Этот человек сейчас убил не только их предводителя, но и служителя алтаря. Он совершил святотатство! Что же они сделают? Несколько наклонившись вперед, я видел всю галерею, и происходившая на ней сцена заставила меня позабыть о собственной опасности.
Без сомнения, за всю его бурную жизнь, Безеру никогда еще не приходилось проявить с такой поразительной силой отличавшие его качества, как в этот момент, когда он стоял, с насмешливою улыбкой на губах, перед морем обезумевших и непоколебимо твердо смотрел на них, полный презрения к людям, жаждавшим его смерти. Его несокрушимое спокойствие очаровывало даже меня. Удивление сменило ненависть, и трудно стало допустить, чтобы в такой цельной натуре не было бы хоть капли добра! И не было лица в мире (кроме, разве, одного), которое заставило бы оторвать мой взор от него. Но это другое лицо было рядом с ним, и я, судорожно схватив Мари за руку, указал на человека с обнаженной головой справа от Безера.
Это был сам Луи, наш Луи де Паван! Но как изменился он с тех пор, как я видел его в последний раз веселым кавалером, проезжавшим по улицам Кайлю, улыбающимся нам и посылавшим рукой последние прощания своей невесте! Рядом с Видамом он казался совсем малорослым; лицо, которое я привык видеть веселым и добродушным, теперь было бледно и сурово; волосы, волнистые и немного темнее, чем у Круазета, были в беспорядке и покрыты запекшейся кровью, сочившейся из раны на голове. Шпаги у него не было, а платье было разорвано и покрыто пылью. Губы его дрожали, но он гордо держал голову и был полон достоинства.
Я задохнулся от сдерживаемых рыданий, и сердце мое готово было разорваться на части, когда я увидел его таким, — всеми брошенным и безоружным. Я уверен был, что Кит, увидав его теперь, с радостью умерла бы вместе с ним, и я благодарил Бога, что это невозможно. В его твердости было известное спокойствие, представлявшее, тем не менее, сильный контраст с поведением Безера: на его лице не было, как и подобало человеку, стоявшему перед лицом неминуемой смерти, той презрительной улыбки, что играла на лице великана подле него.
«Что же предпримет Видам теперь?» — мысленно спрашивал я себя, содрогаясь при этом. Не отдаст ли он Павана на растерзание толпе? Нет, я был уверен, что он ни с кем не разделит своего мщения, — гордость его не допустила бы этого. Но пока я раздумывал, сомнения мои неожиданно разрешились. Я увидел, что Безер как-то особенно махнул рукой, и в тот же миг небольшая кучка всадников с громким криком понеслась в атаку на толпу у другого конца площади. Их было не более десяти или двенадцати человек, но, поощренные его взглядом, они летели с отвагой, достойной тысячи. Толпа дрогнула и метнулась в сторону. С быстротой молнии всадники развернулись и поскакали назад с торжествующими улыбками на разгоряченных лицах, разгоняя оставшиеся на их пути группки, вскоре опять очутившись подле нас.
Маневр был отлично выполнен, а тем временем Видам с кучкой людей, бывших около него, и теми, кто оставались до того внутри строения, поспешил к нашему концу галереи. Таким образом, тыл его был на время очищен, а его пешие солдаты, сбежав вниз, разбирали теперь лошадей как попало. В суматохе я потерял из виду Павана, но вскоре заметил его сидящим на лошади, позади одного из всадников. Перед каждым из нас также вскочило по человеку, ничем не выразившие своего недовольства на наше присутствие. Да и не было времени для расспросов.
Толпа, оправившаяся от первой атаки, вновь сплачивалась, и раздражение ее, особенно при виде удающегося нам отступления, нарастало с каждым мигом.
Нас было менее сорока человек, к тому же некоторые лошади были перегружены двумя седоками. Безер окинул свой отряд быстрым взглядом и остановился на нас глазами. Отдал какое-то приказание своему лейтенанту, и тот, дав шпоры великолепному, серой масти коню, подскакал к Круазету и перетащил его к себе в седло. Не поняв цели этого, я все же успокоился, увидев, что Круазет уселся позади… Блеза Бюре. Мы тотчас же тронулись с места, пробивая дорогу через собирающуюся толпу.
Нет смысла рассказывать, что было далее. Я видел только метания испуганных лошадей и ряды бледных озлобленных лиц по сторонам. Раз я увидел, оглянувшись назад, как лошадь Видама споткнулась обо что-то в толпе и упала на передние ноги, но неимоверным усилием он поднял ее и продолжал путь. В другой раз, минуту спустя, лошади справа от меня метнулись в сторону, и я увидел зрелище, которого тоже не забуду на всю жизнь.
Это был труп коадъютора, лежавший лицом кверху: глаза его были открыты, а зубы стиснуты в предсмертной судороге. Распростертое на нем, лежало тело молодой женщины с золотистыми волосами, которые раскинулись вокруг ее нежной шеи. Я не знал, был ли это тоже труп, или же живое тело, но вытянутая рука точно окостенела, и, кроме того, через нее вероятно прошла толпа при своем бегстве во время первой атаки кавалеристов Безера, если уж она не была раздавлена копытами его лошадей сейчас. Впрочем, я не заметил, чтобы ее тело было изуродовано. Лицо ее было скрыто на груди монаха, одна рука откинута, но я с ужасом признал в ней женщину, совсем недавно снабдившую меня теми условными знаками, что до сих пор были на моем платье; и на боку у меня все еще была шпага, полученная от нее при прощании. При этом мне вспомнились слова, гордо сказанные монахом в ее присутствии несколько часов тому назад: «Нет человека в Париже, который осмелился бы пойти против меня в эту ночь». Теперь это оказалось пустой похвальбой! Рука его теперь была одинаково бессильна как на добро, так и на зло; мозг его бездействовал, а повелительный голос замолк навеки. Его постигло справедливое возмездие: служитель церкви погиб насильственной смертью от того же меча, который обнажил. Отверженный им крест сокрушил его, и все замыслы и планы, роившиеся в его голове, погибли вместе с ним. В конце концов, только одним злым человеком, бездушный прах которого лежал теперь на площади, стало меньше в Париже! Что касается той, что лежала у него на груди, то кто может судить о женщине, зная ее? А не зная — и того меньше… Я
