покачивая головой. — Нас предали нашим врагам. Предостережения! Сколько их было у нас! Де Рони предупреждал нас, и мы не поверили ему: взгляд короля должен был предостеречь нас, а мы поверили ему! Но… — При этом Луи выпрямился и поднял вверх руку, а я вспомнил предсказание его родственника.
— Но это уже более не повторится во Франции, Ан! Никогда! Никто не будет верить друг другу! Не будет ни чести, ни жалости, ни веры, ни мира; не прекратится убийство в доме Валуа, совершившего это преступление! Я верю в это, верю!
Насколько прозорлив он был, мы знаем теперь. В течение двадцати двух лет после 27 августа 1592 года война не прекращалась ни на один месяц во Франции. На улицах Парижа, под Арком, Кутри, Иври кровь лилась рекой, дабы смыть кровь, пролитую в ночь на Варфоломеев день. Последний из Валуа был погребен под сводами Сент-Дени, и ему наследовал великий король, первый из всех бывших до него, — самый храбрый, добродушный, самый мудрый из всех, — тот, кто также в несчастную для Франции минуту пал под ножом убийцы. И только тогда Франция в ужасе отринула от себя зло и предательство.
Было вполне естественно, что в разговоре с Луи я не избегал ни малейшей подробности, но старательно обходил главное, царившее в моем уме над всеми остальными мыслями. Каковы намерения Видама? Что означает это странное путешествие? Какая судьба уготована Луи? Понятно, что я даже не решался спросить его об этом, тем более, что этот напрасный вопрос причинил бы муку нам обоим. Надежды оставалось так мало, даже после замеченной мною улыбки (улыбки ли?) Видама, что я старался не думать об этом.
Но Луи заговорил первым. Позже, уже после заката, когда вечерние тени пали на землю, а мы все продолжали путь на усталых лошадях к югу, он внезапно спросил меня:
— Не знаешь ты, куда мы едем, Ан?
Его неожиданный вопрос смутил меня, и прошло немало времени, прежде чем я ответил ему на удачу:
— Домой.
— Домой? Нет. И в то же время по пути домой. В Кагор, — отвечал он с каким-то странным спокойствием.
— Твоего дома, мой мальчик, я никогда не увижу. Я не увижу Кит, мою дорогую Кит!
Он впервые назвал ее при мне тем нежным именем, каким привыкли называть ее мы, чувство, зазвучавшее в его голосе, так тронуло меня, что я не в силах был более сдерживаться. Я заплакал.
— Полно, мой мальчик, — сказал он тихо, наклоняясь ко мне и кладя руку мне на плечо, — мы ведь мужчины. Мы должны быть тверды. Слезы не помогут нам, так оставим их женщинам.
При этих словах я зарыдал пуще прежнего — ведь его голос тоже дрогнул на последнем слове… Но минуту спустя он говорил со мной уже ровным и строгим голосом.
Я спросил:
— Неужели Видам осмелится… публично…
— В этом не может быть и сомнения, — отвечал он. — Чем публичнее, тем лучше для него. Они не задумывались, когда в одно утро умертвили тысячи людей. Кто потребует его к ответу, когда наш собственный король объявил каждого гугенота вне закона; объявил, что гугенота можно безнаказанно убить при простой встрече с ним! Когда Безер обезоружил меня, — и он указал на свою рану, — конечно, я ожидал смерти, я видел смерть в его глазах, Ан! Но он не убил меня.
— Отчего же? — спросил я в трепетном ожидании.
— Я могу только догадываться, — отвечал Луи со вздохом. — Он сказал, что моя жизнь в его руках, но он прикончит меня в другое время, а если я не дам ему слово следовать за ним, не делая попыток бежать дорогой, то он бросит меня на растерзание собакам, ревевшим на площади. И я дал слово. Мы едем вместе. А еще вчера, о, Ан! Только вчера в это время мы возвращались с Телиньи из Лувра, где играли в paume с королем, и весь мир, весь мир казался таким прекрасным тогда!
— Круазет видел тебя в это время, — начал я и остановился, заметив вновь охватившее его горе при воспоминании о друзьях.
— Но откуда тебе известно, Луи, что мы едем в Кагор?
— Когда мы проезжали городские ворота, он сказал, что назначен губернатором в Керси, чтобы проводить там эдикт против нашей религии. Разве ты не видишь, Ан, — добавил мой товарищ с горечью, — что для него недостаточно просто убить меня! Он хочет измучить меня ужасным ожиданием предстоящей смерти. К тому же, моя казнь была бы прекрасным началом его правления в Керси. Но я не боюсь его! — воскликнул Паван, гордо поднимая голову. — Я нисколько не боюсь его!
В этот момент он забыл и Кит, и гибель своих друзей, и ожидающий его конец, и погрозил в гневе рукой своему врагу.
Сердце мое разрывалось. Гнев Видама больше был направлен против моей кузины, чем против ее жениха, и теперь, судя по его угрозам, я угадал его намерения лучше самого Павана. Целью Безера было отомстить Женщине, которая его отвергла. В виду этого, он и вез сюда из Парижа ее жениха, чтобы казнить его, предуведомив ее об этом. Вот в чем заключался его план: он не только сообщит ей об этом, но и сама казнь может совершиться в ее присутствии! Он мог заманить ее в Кагор, и тогда…
Точно пропасть внезапно открылась перед моими ногами. В этом плане было столько адской жестокости, впрочем совершенно в характере слышанных мною рассказов о Волке, что я не сомневался в справедливости моей догадки. Прочитав замыслы его злого ума, я понял, почему он взял на себя затруднение возиться с нами: через нас он и надеялся привлечь в Кагор мадемуазель Кайлю.
Разумеется, я ничего не сказал об этом Луи. Я как мог скрывал свои чувства, но мысленно дал себе страшную клятву, что в последний час мы еще поборемся с Видамом. Попытавшись убить его, мы можем погибнуть, но зато избавим от страданий Кит. При мысли об этом мои слезы сразу высохли. Во мне вспыхнул огонь благородного негодования, или, по крайней мере, мне так показалось.
Не думаю, что могло быть более странное путешествие, чем наше. В пути нас преследовала та же неразбериха в умах и обстановке, что и на дороге в Париж. Но необычность ее пропала для нас. Правда, не было уже разговоров с плутоватыми хозяевами постоялых домов и добродушными трактирщиками: наше появление в сопровождении такой вооруженной силы, скорее возбуждало страх перед размерами реквизиций нового губернатора Керси, а о том, много ли он платил, можно было судить по тем мрачным взглядам, которыми провожали нас хозяева каждое утро, (вызванными, как я думаю, не только теми известиями, которые мы первыми привезли из Парижа).
Гонцы, посланные из Парижа, стали опережать нас только на третий день нашего путешествия. Одного из этих гонцов, который, как я узнал из разговоров, ехал в Кагор с письмами к губернатору и епископу, Видам остановил и потребовал к себе. Не знаю, как это было устроено, но только епископ никогда не получил этих писем, в которых, видимо, заключались указания на совместную власть с Видамом. Знаю только, что гонца, который вероятно не захотел и далее рисковать своей шкурой, оставили в одном весьма неудобном помещении в Лиможе, откуда, в свое время и не спеша, он, должно быть, возвратился в Париж.
Самым странным же было то обстоятельство, как к нам относились наши спутники. Уже на второй день нам не препятствовали ехать вместе, если только мы держались в середине растянувшейся кавалькады. Видам ехал один впереди, с наклоненной в мрачной задумчивости головой, размышляя, как мне представлялось, о своем плане мщения. Так он ехал целыми днями, не говоря ни с кем и не отдавая приказаний. Временами мне становилось даже жаль его: он по-своему любил Кит, насколько была к тому способна его деспотичная натура, непривычная к противоречию, и теперь он потеряет ее безвозвратно. Что же даст ему задуманное мщение? Лишь одно удовлетворение бессильной злобы. Вот поэтому-то на меня и производила чрезвычайно грустное впечатление эта одинокая гигантская фигура, всегда ехавшая впереди.
Он редко обращался к нам, а еще реже — к Луи. Когда же это случалось, его резкий голос и жестокий взгляд ясно обнаруживали всю ту злобу, которую он питал к нему. Даже во время еды он сидел на одном конце стола, а мы вчетвером — на другом, подобно тому, как это было в наш первый вечер в Париже. Меня повергали в трепет те мрачные, насмешливые взгляды, которые он иногда бросал на своего соперника и пленника. Иногда, впрочем, на его лице появлялось выражение, которого я никак не мог себе объяснить.
Я осторожно сообщил свои подозрения Круазету. К моему удивлению он не был так сильно поражен этим, как я ожидал, и скоро я узнал причину того. У него были свои предположения на этот счет.
— Как ты думаешь, Ан, — спросил он как-то вполголоса, когда мы были одни, — не замышляет ли он
