Небесное Царствие, а земное — они жаждут власти и удовольствий. Они покупают себе приходы и прелюбодействуют — неудивительно, если смрад от их поступков тревожит обоняние Господне. Григорий пытался положить этому конец… и ему удалось многое из задуманного. Но он лишь человек — хоть и властитель, но смертный, и теперь все вернулось на круги своя. А новый Папа Урбан — та еще темная лошадка. Никто не может предсказать, вступит ли он в союз с реформаторами или нет. Если да и если они одержат верх… если мы позволим им одержать верх — тогда вся власть в мире попадет в руки духовенства, а нам с тобой останется только сидеть и ждать смерти.
— Где им победить — сила не та, — перебил его сир Стефан. — Они же духовные лица, и этим все сказано. К тому же такие помыслы беззаконны.
— Нет, Стефан, они-то сами думают иначе — священники то есть. Они кричат: «Мы победим во что бы то ни стало!» Они думают, что это неизбежно, поскольку такова воля Божья — по их же словам. А кто станет оспаривать мнение священнослужителей, если им дано напрямую обращаться к Господу и служить проводниками Его велений? Вот что воистину беззаконно, тут я с тобой согласен. И это беззаконие произрастает из алчности, лицемерия и гнусного разврата.
— Но даже если такое время настанет, то очень нескоро, потому что осуществить этот замысел будет непросто. Урбана избрали совсем недавно, в марте нынешнего года. Судя по дошедшим до меня отзывам, он молод и, несомненно, полон замыслов. Он пообещал покончить с безобразиями — хотя бы с теми, что всем мозолят глаза, — и разобраться с неукротимыми в своем буйстве рыцарями. Как он собирается этого достичь, для меня загадка, если, конечно, он не расправится со всеми рыцарями скопом — или, наоборот, со всем духовенством. Непонятно это и всем остальным, кто потрудился задуматься над его посулами, но, так или иначе, давши слово — крепись. Хм! Что ж, для такого дела пристало начать где-нибудь войну! Это нам не внове. Как-никак, он все же Папа.
Барон тем не менее воспринял его насмешливый тон вполне серьезно:
— Где же, Стефан, и какую такую войну? Это ведь забота не только одной Франции — весь христианский мир будет в нее вовлечен. Война коснется всех. В нашем мире, где в цене только благородное происхождение, люди разбиты на два лагеря: воины и священники, рыцарство и духовенство. Первая когорта весьма многочисленна, но в глазах другой — то есть священников — рыцари суть чума.
Сир Стефан выпрямился и застыл, устремив взор в одному ему ведомые дали. Его собеседники озабоченно ждали, пока он выйдет из задумчивости. Вскоре он действительно облегченно откинулся на спинку, звучно скребя ногтями подбородок.
— А ты навел меня на поразительное соображение, сынок, — обратился он к Гугу. — И твой отец вслед за тобой. Вы говорите, что в христианском мире некуда девать рыцарей и в глазах Церкви они — сущее бедствие. Но свет и христианский мир — не одно и то же: весь свет гораздо обширнее… В Библии достаточно примеров и худших напастей…
Сен-Клер не договорил и снова умолк, а затем продолжил с прежним воодушевлением:
— Надо бы поразмыслить над этим… кое с кем посовещаться… а потом, глядишь, и побеседовать с новым Папой.
Посмотрим. Но не прямо сейчас. В компанию священников мне что-то не хочется, а в Рим или Авиньон ехать далековато, поэтому давайте пока потолкуем о другом. Слыхали вы о новом осадном устройстве, которое придумали нормандцы, как там бишь его — требюше? Никогда, говорите? Странно. Я, правда, тоже ни разу не видел, но, должно быть, грозное орудие, коль скоро оно способно зашвырнуть камень размером с доброго детину дальше, чем все прочие катапульты.
Поскольку никто ничего не знал о новом приспособлении, разговор обратился к его боевым характеристикам. Сир Стефан, как единственный сведущий в этом вопросе человек, подробно изложил все, что знал сам. Гуг увлекся обсуждением не меньше своих собеседников, но у него из головы почему-то не шло замечание крестного о том, что весь свет шире христианского мира, и много позже, когда ему придется вспомнить об их разговоре, эта мысль еще долго будет мучить и терзать его.
ГЛАВА 4
В период, последовавший за восхождением, точнее с восемнадцати до двадцати пяти своих лет, Гуг многое узнал о жизни, быстро продвигаясь по ступеням осознания в ордене Воскрешения, но проявлял явное безразличие ко всем переменам, происходившим тогда в мире. По общему мнению, Гуг принадлежал к тому типу молодых людей, которые в своих действиях руководствуются некой силой, заставляющей их презреть все, кроме намеченной цели. Так, он никогда не пренебрегал своей принадлежностью к рыцарству и мог драться, как лев, умело обращаясь с мечом, боевым топором, кинжалом, булавой, копьем и даже с луком. Ни на стрельбище, ни на ристалище он не знал поражений, а необычайная меткость, с которой попадали в цель его стальные стрелы, снискала ему всеобщее восхищение. В то же самое время Гуг с сосредоточением штудировал законы ордена Воскрешения, гораздо чаще видясь со старшими наставниками, чем с ровесниками. Подобное самоограничение являет и отрицательные стороны, поскольку не оставляет места для иных занятий. Если бы кто-нибудь поинтересовался мнением Гуга, то с изумлением обнаружил бы, что тот, несмотря на молодость, относится к отдыху и прочим развлечениям как к пустой и бессмысленной трате времени. Он избегал бражничать с приятелями и не скрывал, что употребление эля просто для того, чтобы напиться пьяным, для него равносильно лени и недомыслию. Многие из ровесников Гуга его за это недолюбливал и, но сам он полагал, что у него и так хватает друзей: Годфрей Сент-Омер и Пейн Мондидье были рядом с самого детства, и даже тогда, в раннем возрасте, он, не задумываясь, доверил бы им свою жизнь. Ничего не изменилось и теперь — их дружба с годами ничуть не ослабла.
Семья Годфрея, то есть род Сент-Омеров, владел обширными угодьями в Пикардии, где Гоф провел полдетства — в основном зимы. Он отправлялся туда всегда с неохотой, но не привык перечить, поскольку был одним из младших сыновей, пятым по линии наследования. Гораздо больше ему была по душе другая половина года — долгие весенние и летние месяцы, проводимые им в материнских владениях, недалеко от Пайена. Мать Гуга была также и любимой кузиной его собственной матери, и их нежная привязанность обеспечила дружбу сыновьям.
Годфрей, по характеру во многом схожий с Гугом, в чем-то являлся его полной противоположностью. Их сближал не только одинаковый возраст — было что-то общее и во внешности приятелей. Годфрей, всего десятью месяцами старше, щеголял золотистой шевелюрой и издалека казался гораздо привлекательнее своего родственника. Вблизи, впрочем, становилось заметно, что его синие глаза гораздо теснее посажены, чем карие очи Гуга, и, хотя у обоих юношей были открытые приветливые лица, находились девушки, предпочитавшие смуглого мрачноватого Гуга солнечному, веселому Годфрею. Единственным исключением служила, как того и следовало ожидать, младшая сестра Гуга Луиза, которая, с тех пор как доросла до того, что стала признавать Гофа издали, больше ни на кого и смотреть не желала.
Возможно, благодаря их схожести во всем, начиная с самого детства, — а надо сказать, что Годфрей чувствовал к Гугу больше привязанности, нежели даже к родным братьям, — оба одинаково прекрасно владели оружием, хотя Гуг, бывало, побивал приятеля на мечах. Что касается лука, который в ту пору уже не жаловали, поскольку он нес безликую и подлую смерть из засады, а потому не вязался с общим духом рыцарства, то Годфрей не сильно утруждал себя стрельбой. Он любил обронить высокомерное замечание о том, что только ветхим старикам и калекам впору носить такое оружие.
Годфрей был столь же образован и начитан, что и Гуг, то есть обладал качествами и способностями, на которые другие молодые рыцари смотрели с явным предубеждением. Большинство их ровесников были туполобыми неучами и относили книжные знания к порокам церковников, ставя их в один ряд с онанизмом и содомским грехом. Но там, где Гуг предпочитал уединение, позволяющее предаться серьезным размышлениям, отчего иногда казался замкнутым и нелюдимым, Годфрей был сама живость. Он обладал острым умом и искрометным, озорным, неиссякаемым чувством юмора, а также бесконечной внимательностью к чужому мнению. Ему ничего не стоило разрядить обстановку в разговоре, подпустив
