узнаешь — как и то, почему я не мог рассказать тебе об этом сегодня. Спроси меня о чем-нибудь другом.
— Видите ли, сир, поскольку члены братства знают о моем ученичестве, кое-кто из них предостерегал меня, что восхождение… небезобидно… что оно таит в себе огромные опасности… но я подозреваю, что они просто морочат мне голову, поэтому не хочу тратить время на выяснение такой ерунды…
— Тогда спроси о чем-нибудь стоящем.
Гуг поколебался, покусывая верхнюю губу, а затем выпалил:
— Почему я, мессир? Почему не мой брат Вильгельм?
— Ага, значит, тебе и это известно. А я все гадал, знаешь ты или нет. — Смутный силуэт сидящего рядом рыцаря шевельнулся. — Кто сказал тебе?
— Мой отец, а потом и дед. Они оба наказали мне ничего не говорить Вильгельму, поскольку он даже не слыхал о собраниях и не принадлежит к братству. Я спросил, о каком братстве идет речь, ведь Вильгельм и есть мой брат, но они воздержались от пояснений. Прибавили только, что я все пойму после собственного восхождения, а пока они не вправе ничем дополнить уже сказанное… Однако они предупредили, что если я хоть словом обмолвлюсь Вильгельму, то лишусь возможности вступить в их ряды. А я до сих пор не уверен, хочу ли я принадлежать к какому бы то ни было братству — чем бы оно ни занималось и как бы его ни ценили другие люди, — если для этого мне придется отречься от родного брата.
Сир Стефан помолчал, потом заявил громогласно:
— Никакого отречения не потребуется, мой Гуг, но я понимаю, что тебя тревожит. Я когда-то тоже побывал в твоей шкуре и испытывал такие же сомнения по тем же самым причинам. Моего старшего брата обошли вниманием — в точности как сейчас Вильгельма.
— Но почему? В чем же причина?
По голосу юноши было заметно, как он страдает.
— Он ничем не хуже, просто он… молод.
— То-то и оно, что молод… и слаб к тому же, признаешь ты это или нет. — Слова, раздававшиеся во тьме, звучали веско и отчетливо. — Он старше тебя на два года, а ты уже намного обошел его по части рыцарской доблести и заслуг. Как долго юноша остается лишь юношей, перед тем как стать мужчиной? Ваш Вильгельм, как некогда мой брат Ричард, пока старается — и довольно успешно — избежать звания настоящего мужа. А ведь речь сейчас именно о мужественности, мой Гуг.
— Что ж, может, и верно, но ведь Вильгельм однажды назовется бароном Пайенским.
— В отличие от тебя. Тебе обидно?
Гуг сморгнул; он не ожидал, что его об этом спросят.
— Нет, конечно нет. Я никогда и не стремился стать бароном. Просто мне кажется, что если он достаточно хорош для такого титула, то и в ваше братство, наверное, достоин вступить?
— Отнюдь. — Сир Стефан был прям и категоричен. — Его никто не выбирал стать наследником вашего отца. Ему просто повезло. Перворожденный сын — избранник, хотя и не по личным качествам. Если Вильгельм будет слишком слаб, глуп или деспотичен для своего титула, то весь вред, причиненный им, сможет исправить впоследствии его преемник. Если же он выкажет слабость, будучи членом братства, это может погубить нас всех.
Сир Стефан замолк, обдумывая сказанное, затем продолжил:
— Событие, к которому ты сейчас готовишься, то бишь восхождение, дарует тебе возможность вступить в ряды удивительного товарищества, общины, служащей высоким идеалам и хранящей роковые тайны. Корни его уходят в глубокую древность, а его история ведет свой отсчет от истоков античности. Тебе, Гуг, пока это неведомо. Знаешь ли ты, отчего?
Гуг покачал головой, но тут же сообразил, что сир Стефан, вероятно, во тьме его не видит.
— Нет, — промолвил он.
— Потому что это тоже тайна, друг мой, и так было со дня основания братства. Конспирация — залог нашего существования, поэтому мы, его члены, должны быть всегда начеку и хранить секреты, а среди своих — в особенности. Я говорю тебе об этом потому, что, выслушав твои ответы, я убедился, что ты без труда справишься с предстоящим испытанием, а это значит, что не далее как завтра ты вольешься в наши ряды. Ни один — слышишь, Гуг! — ни один болтун не будет допущен в наше братство. Слишком велика опасность, что едва он предастся пьянству или разврату, как язык у него развяжется. Твой братец Вильгельм слишком неумерен в питии, и, даже когда он пьет немного, он неумерен в разговорах. Он славный малый, в компании которого неплохо распить бутыль вина, или потрапезничать, или вдоволь посмеяться над какими-нибудь забавными пустяками, но он слабоволен, несдержан, бывает порой задирист и — самое главное — слишком болтлив и неблагоразумен, потому-то его решено было не принимать в братство.
— Решено? Кем решено? Кто дерзнул счесть сына барона Гуго Пайенского недостойным?
— Твои же наставники, дружок, — вздохнул Сен-Клер. — Его собственный отец и его дед, Балдуин Мондидьерский.
Потрясенный юноша не нашелся, что возразить на эти слова, а рыцарь продолжил:
— Всего одному человеку из каждого семейства дозволено вступать в братство. Оно посвящает в тайны лишь одного из сыновей в каждом колене, и выбор падает на достойных вовсе не по праву первородства. Первый наследует состояние, если доживет, — так гласит закон. Мы же выбираем своих членов из его единокровных братьев, исходя из их личных достоинств, а не руководствуясь игрой случая, возрастом или старшинством. Именно поэтому за сыновьями в семействах пристально наблюдают старейшины братства. Здесь нет места ошибке или небрежности.
Он предостерегающе поднял руку, не дав Гугу возразить.
— Знаю, знаю, что у тебя на уме — как они могут судить заранее о таких вещах. Новообращенному не должно быть меньше восемнадцати, а до тех пор к нему годами приглядываются и оценивают, годится ли он для вступления. Допустим, в семействе семь отпрысков с разницей в возрасте в два года. Если никто из них не проявляет качеств, обеспечивающих ему честь присоединения к братству, старейшины могут отсрочить выбор до тех пор, пока не удастся присмотреться ко всем семерым, включая самого младшего. Когда он родился, старшему было четырнадцать, значит, когда ему исполнится восемнадцать, старший едва перешагнет тридцатидвухлетний рубеж, стало быть, ничто не помешает тогда вернуться к его кандидатуре. Все же, если старейшины не смогут выбрать ни одного из сыновей, они просто пропустят это колено, никого из него не призвав. Недаром наше братство тайное: никто из непосвященных не узнает об этом решении, а значит, не будет считающих себя несправедливо обойденными и жестоко оскорбленными. Такое случалось уже не раз. Немало семейств пополняют братство в каждом колене, а некоторые вынуждены наверстывать упущенное через поколение.
— Но…
Гуг хотел возразить, но сдержался. Сен-Клер не преминул спросить:
— Что «но»? Ну же, договаривай!
— Да так, просто мне подумалось… Что, если старейшины сочтут достойными двух или даже больше сыновей одного и того же семейства?
По голосу Сен-Клера Гуг понял, что наставник улыбается.
— Значит, этой семье очень повезло с потомством. Так часто бывает, мой Гуг… гораздо чаще, чем ты себе представляешь, но, так или иначе, только один из отпрысков в каждом колене будет допущен в братство. Теперь ты поймешь, почему к принятию такого решения старейшины подходят придирчиво и хладнокровно, после всестороннего обсуждения.
— А кто эти старейшины?
Сен-Клер потянулся и встал. Гуг не мог видеть его лица, но по-прежнему знал, что он улыбается.
— Они каждый год меняются, исходя из количества живых членов братства, и этот вопрос, мой юный друг, наверное, уже десятый и последний, поскольку я разрешил тебе задать только один.
— Прошу вас, мессир, еще словцо: сколько времени прошло с вашего собственного восхождения и действительно ли оно круто изменило вашу жизнь?
Гуг не увидел, а скорее почувствовал, как застыл силуэт Сен-Клера, и глухой голос, раздавшийся во тьме, прозвучал куда тише, чем прежде:
— Мне было тогда восемнадцать, как сейчас тебе. С тех пор много воды утекло… больше двадцати трех лет. Что касается перемен в моей жизни, то они действительно произошли… пожалуй, не совсем те,
