уже понадобятся санитары». И Ольге Геннадьевне как-то не пришло в голову проверить – не пустая ли то угроза...
– Понимаю, Олюшка, как не понять. Думаешь, я сам не устал от такой жизни? Если в самом деле все так, как ты говоришь, тогда отчего же... Если он и правда выпишется и не будет претендовать на квартиру – в чем я, честно говоря, сомневаюсь... В общем, нужно будет с ним серьезно поговорить. Разумеется, не давить на парня. Если только он добровольно...
– Разумеется, дорогой. Предоставь это мне.
Этот разговор состоялся примерно за месяц до уже упомянутого судьбоносного совета в распавшейся семье Кривицких. И дней за десять до другого бурного объяснения – между двумя людьми, которых насмешница-судьба тоже связала общей фамилией и общей жилплощадью. Однако считать их одной семьей мог только такой «неисправимый идеалист», каким был покойный Феликс Михайлович Жемчужников.
Припомнив ту недавнюю сцену в квартире на улице Комиссаржевской, Ольга Геннадьевна невольно передернула плечами, словно от озноба. Второй раз в жизни она видела Борьку в бешенстве. Да что там видела: сама стала причиной и объектом его гневного припадка! Брр... Почти как тогда, когда погиб Феликс.
Жемчужникова инстинктивно потерла горло – настолько живо оно хранило ощущения, вызванные двухнедельной давности железной хваткой Бориса. Ощущения, прямо скажем, мало приятные! Могильные... Слава Богу, что на ней был свитер из ангорки с толстым воротником – только благодаря ему не осталось следов от пальцев этого негодяя. Пришлось бы тогда объясняться с Вадимом, а эти объяснения могли бы их завести о-ох как далеко...
Глядя на дорожный пейзаж сквозь стекло, испещренное дождевыми брызгами, штрихами и зигзагами, она думала о своем и едва слушала болтовню Вадима – о погоде и о политике, о видах на урожай и на будущее демократии.
Ольга Геннадьевна думала: до чего же несправедливо устроена жизнь! Ну почему она одним с самого рождения дает все, чего можно пожелать, и даже больше?! В то время как другим – которые ничуть не дурнее и не уродливее! – приходится когтями и зубами выцарапывать у судьбы каждую малость...
Угораздило же ее появиться на свет от простого шофера, да еще в захудалом райцентре! Своим умом зарабатывать хороший аттестат, своим умом поступать в МГУ на экономический, потом подыскивать приличное место для распределения...
Примерно за год до ее появления на заводе овдовел главный инженер Жемчужников, и Ольга решила, что судьба таким образом явила ей наконец-то немного справедливости. Правда, кандидату в мужья было уже за сорок, и внешне он был далеко не Ален Делон, и удалью – не Бельмондо, и к тому же имел на иждивении сына-подростка... Но все это Ольга была согласна принять «в нагрузку» к несомненным достоинствам Феликса Михаловича: его зарплате и премиальным, квартире в центре города, даче в Сосновке и «Жигулям» новой модели. И, конечно, к его «блестящей» фамилии: она тоже сыграла далеко не последнюю роль. Ольга с детства злилась на собственную – «серенькую», неказистую. И стеснялась отцовского, «шоферского» имени: «Ольга Геннадьевна»... Тьфу! Звали бы ее Ольга Феликсовна – совсем другое дело.
Тут мысли Ольги Геннадьевны – мысли, десятки и сотни раз крутившиеся в ее рыжекудрой головке! – вновь вернулись к тому человеку, который как раз и носил отчество, казавшееся ей таким престижным, «не шоферским».
«Мерзавец, паршивый щенок! Неблагодарная тварь! Нет, он не посмеет разболтать Вадиму. Как? Они ведь даже не знакомы. Не пойдет же он специально на завод! И анонимку писать не станет – нет-нет, Борька негодяй, но не настолько! Ничего он не сделает. Особенно теперь, когда я прижала его к стенке... Он мне за все заплатит! И за „шлюху“, и за „убийцу“, и за свои пальчики на моей шее. Все будет по-моему. Или женится на Люськиной дочке и пойдет к ним в примаки, или...»
Ольга Геннадьевна хищно усмехнулась.
– Ты что, лисичка-сестричка? О чем думаешь?
– Конечно, о тебе, милый. О ком же мне еще думать!
– Ах, так это, значит, ты надо мной смеешься?!
– А разве нет повода? Вот ты жалуешься, что опять «дворники» заело, а сам их даже не включил!
Если она сейчас и кривила душой, то самую малость. Ольга Жемчужникова действительно думала теперь о своем женихе. И посмеивалась – тоже над ним: снисходительно, как посмеиваются над наивностью ребенка, чьи реакции вполне предсказуемы. Ну, а если даже Борька доберется до Вадима и расскажет ему все – что тогда? Неужели она не сумеет убедительно изобразить праведный гнев? Оскорбленную добродетель приемной матери, которую неблагодарный пасынок – из ревности или шкурных побуждений – обвиняет во всех смертных грехах?! Неужели Вадик поверит какому-то мальчишке, а не ей, ради которой он бросил семью, не побоялся ни парткома, ни обкома, ни «общественного мнения»?..
Ерунда. Полная чушь! Конечно же, Вадим поверит ей. Потому что он, в силу своей идеалистической натуры, просто не сможет поверить в то, что услышит от этого щенка. Потому что у того нет доказательств! Единственную улику – ту фотографию с двусмысленной надписью, которую она сдуру подарила Борьке перед его уходом в армию и про которую они оба забыли, – уничтожила эта ненормальная девчонка, что крутила с Борисом последние года полтора.
Правда, и улика-то была не улика, а так... «Моему любимому сыночку и мужу от мамочки». Ну и что такого? Прочти эту дарственную кто-нибудь посторонний – подумали бы, что снимок предназначался одновременно для сына и его отца, и только. Ольга специально так выпендрилась, чтоб истинный смысл был понятен только Борьке и больше никому. Тогда им обоим было приятно лишний раз пощекотать себе нервишки. И действительно: сколько народу видело эту фотку, но никто ничегошеньки не заподозрил! Даже Феликс...
Но ведь эта девчонка из провинции – Александра или как ее там – почему-то сразу поняла все! Сразу, как только откопала ту фотографию среди старого хлама в Борькиной комнате... Просто удивительно! Слава Богу, что эта влюбленная студенточка тогда изодрала снимок на мелкие клочки. Раз она догадалась – мог бы и Вадик поверить. Фу ты, не приведи Господи!
Ольга Геннадьевна припомнила еще один эпизод своей биографии, связанный со студенточкой из Звенигорска. Потом ей вспомнились другие мгновения – более приятные. Вспомнилось то давнее субботнее утро на жемчужниковской даче в Сосновке...
Феликс, как всегда по выходным, торчал на заводе допоздна, его ждали только к вечеру. Ольга, которой недавно исполнилось двадцать девять, была замужем за главным инженером уже пятый год – срок вполне достаточный, чтобы в ее точеном теле возникла острая, сосущая жажда новых ощущений. Собираясь на озеро, она задумчиво наблюдала из окошка, как ее ладно скроенный пасынок подтягивается на самодельном турнике. Насчитала раз тридцать – и сбилась.
Уже давно она с интересом – и не без удивления – присматривалась к подросшему Борьке. Тот за целый день, бывало, ни слова не скажет своей молодой мачехе, кроме хмурого «здрасте». Но ее опытный глаз все чаще подмечал, как при малейшей женской вольности с ее стороны штаны у парня предательски встают «палаткой»...
Пухлые капризные губки Ольги Геннадьевны тронула игривая улыбка. Она приняла решение. А почему нет?
«Сынок» оказался таким способным учеником, что «мамочка» только удивлялась. Но не огорчалась, о нет! За все шесть лет их близости – с перерывом на Борькину армию – у Ольги Геннадьевны не было повода обидеться на своего пасынка в постели. И вот однажды, таким же летним субботним утром, безоблачным и многообещающим, все разом кончилось... Ее «двоемужество», прочное материальное положение, машина и даже дача. Дачу пришлось продать: ни Борька, ни она сама не могли после всего случившегося бывать в Сосновке.
В тот роковой день Феликса тоже ждали под вечер, как обычно. А его, на грех, принесло в неурочный час! Надо же: бедняга ни о чем не догадывался, пока своими глазами не увидел свою жену и сына, так сказать, при исполнении. Они так увлеклись, что даже не услышали, как подъехала машина... Не мудрено, что обманутый муж и отец отреагировал неадекватно: как полоумный прыгнул в «Жигули» и помчался не разбирая дороги. А тут – сердечный приступ...
«Да, скверно все вышло с Феликсом. Роковое стечение роковых обстоятельств!»
