Читать не надо!

его читатель — наиважнейшие звенья общей цепи — теперь, как никогда, изолированы друг от друга.

Так что же остается писателю? Притвориться, будто он ничего не замечает, и с покорностью положиться на вечность как критерий истинной ценности? Вечность, как же! Ведь век книги — каких-нибудь тридцать лет в мирное время (в военное и того меньше), пока книжный микроб не превратил ее в труху. Воззвать к высшему литературному суду? Высшему, как же! Ведь плохие книги куда чаще возносят до небес, в то время как хорошие остаются незамеченными. Полагаться на читателя? Читатель, как же! Ведь читателя соблазняет то, что тычут ему под нос мощные книготорговые сети, киоски в аэропортах, а также «Amazon.com».

Читатель, не принимающий рыночных правил игры, попросту вымирает. Читатель, не принимающий то, что предлагает ему рынок, обречен на литературный голод или на перечитывание уже прочитанных книг. Писатель и его читатель — те, для кого существует литература, — сегодня практически загнаны в подполье. Миром литературного рынка правят производители книг. Но делать книги отнюдь не означает делать литературу.

Как читатель, я тоскую по своему писателю. Я просматриваю книги с завлекательными обложками, но мало что удовлетворяет моим читательским вкусам. Книжные магазины все больше и больше напоминают красочные супермаркеты: с виду так и манит, а запашок отпугивает. Подобно фруктам и овощам, в угоду внешней привлекательности мутирующим и утрачивающим естественный запах, книги, дурные и хорошие, мало-помалу мутируют в магистральном потоке литературы.

Как писатель, я тоскую по своему читателю.

Год назад я получила из Гватемалы письмо:

«Конец недели я провел в столице Гватемалы, остановился в отеле „Принцесс“. Я предпочел его отелю „Пласа лас Америкас“, где обитают гватемальские нувориши. В „Принцесс“ придерживаются британского стиля: приглушенный свет, стены в панелях из темного дерева, все такое бархатисто-мягкое. Сижу как-то я там в вестибюле. Рядом за столиком двое молодых американцев. С виду бизнесмены, в белых сорочках, при галстуках, но, как часто случается с американцами, шумно беседуют. Словом, вместо того чтобы читать газету, я вынужден был слушать их разговор. И вдруг, к великому своему удивлению, обнаруживаю, что обсуждают они не коммерческую тактику закрепления на гватемальском рынке, а рассуждают о литературе. И, вы просто не поверите, прямо-таки благоговейно поминают ваше имя. Меня так и подмывало подойти и сказать им, что с вами близко знаком, но я не осмелился, сами знаете, какой я стеснительный. После того небольшого эпизода целый день настроение у меня было отличное.»

Вот что написал мне мой друг, оказавшийся в Гватемале. Конечно, я ему не поверила, хотя после этого письма настроение несколько дней и у меня было отличное. Я живо себе представляла, как среди живописного гватемальского пейзажа (хотя в Гватемале я сроду не была) двое моих любезных читателей в белых сорочках прямо-таки благоговейно (этот эпитет особенно льстил моему сердцу) ведут разговор по поводу моей книги.

По случаю, так как мы находимся сейчас именно в новой части света, я недавно узнала, что изготовители сигар, los torcedores, принадлежат на Кубе к наиболее образованным слоям населения. Дело в том, что скручивание сигар — работа кропотливая и тяжелая, производимая вручную. Изготовители сигар сидят на скамьях, как в школе, и целый день напролет крутят табачные листья. И на Кубе существует известная традиция: нанимать чтецов, усаживать их на некотором возвышении и давать им в руки книгу и микрофон, чтобы они читали вслух. Табачники крутят пальцами табачные листья и слушают чтение.

Перед глазами встает картина: душная мастерская, тяжкий тропический зной, жужжанье мух, истекающие потом люди, сонно сворачивающие табачные листья под микрофонное журчание. В моем воображении не возникают пламенные речи Кастро. В моем воображении кубинские табачники слушают литературу. Каждая сигара пропитана людским потом и словесным ритмом, раскатистым мурлыканьем, посредством микрофона втекающим в сонное сознание слушателей.

Мои кубинские табачники вовсе не пассивные слушатели. Нет, за многие годы своей трудовой жизни они вобрали в себя самые изысканные образцы мировой литературы, их литературный вкус отточен, как бритва, они реагируют на каждое неточное слово, на каждую фальшивую ноту. Если же табачникам что-то не по вкусу, они бурно выражают свое недовольство и запускают в беднягу чтеца увесистыми сигарами.

Говорят, лучшая кубинская сигара стоит около четырехсот долларов. Я бы, например, сделала их втрое дороже. Ведь если почтенные кубинские torcedores прослушивают в течение своей трудовой жизни целую библиотеку, то это почти как если бы сигары наверчивал Джордж Стайнер[2].

Упомянув о Джордже Стайнере, я засомневалась: может ли профессор университета позволить себе кубинскую сигару? А вот Джоан Коллинз может. Она ведь автор бестселлера, почему бы ей ни раскошелиться на сигару? И, похоже, круг таким образом замыкается. Но я еще тешу себя мыслью, что литературное правосудие, хоть и дышит на ладан, все-таки еще как-то действует, сколь ни узка и ни извилиста стезя его.

Лично я решила взять дело в свои руки и хотя бы слегка помочь литературному правосудию. Признаюсь, порой я способна на некоторые измышления: что поделаешь, такова уж моя профессия. К примеру, недавно я послала письмо одному своему другу, превосходному писателю:

«Дорогой М. В.!

Месяц назад я была пару дней в Мемфисе. Зашла в известный ресторан „Аркейд“ на 540-й улице, заказала, как обычно: гамбургер с кока-колой. Официантом оказался молодой человек индейского или, точнее, апатичного вида. Поскольку своего заказа мне пришлось ждать целую вечность, я отправилась к стойке на поиски официанта. И, ты просто не поверишь, позади стойки, пристроившись на опрокинутом пластиковом мусорном бачке, этот парень увлеченно читал твою книгу…»

2000

Доброе утро

Пятачок объяснил Тигре, что он не должен обижаться на то, что сказал Иа, потому что он, то есть Иа, всегда такой угрюмый, а Иа-Иа объяснил Пятачку, что, наоборот, сегодня утром он необыкновенно весел.

Литературные сны

В литературной культуре, ориентированной на рынок, хуже всего приходится пролетариату — нам, писателям. Из всех своих коллег мне жальче всего жителей Восточной Европы, потому что сама принадлежу к этой команде с подмоченной репутацией.

Долгие годы американские и западноевропейские писатели подсмеивались над своими восточноевропейскими коллегами с их всевозможными благами: бесплатной медициной, бесплатным жильем, бесплатными домами отдыха писателей (домами творчества) и — в более редких случаях — бесплатными загородными домами (дачами). Однако сами благоразумно умалчивали о своих собственных благах: о статусе творческого работника, о стипендиях, о финансировании и фондах поддержки, о проектах, о государственном субсидировании изданий книг и переводов на иностранные языки, а также и о бесплатных домах отдыха («писательских убежищах»). Сегодня западные писатели по-прежнему располагают своими благами, в то время как восточные европейцы остались ни с чем.