Читать не надо!

обнаружила там свою агентшу.

— Правда, классная идея? — весело воскликнула она.

— Какая?

— Ваше имя трижды повторили по радио!

С меня агентша не взяла ни цента за эту «свежую идею» с продвижением своего автора. Объявление по радио ей ничего не стоило.

Я все продолжаю искать своего агента, не теряя надежды, что однажды найду себе верного. Недавно мне попался агент со степенью доктора классической литературы Йельского университета. Воодушевленная этим, я послала ему свою рукопись. Через некоторое время пришел ответ:

«Вашу рукопись я прочел. Произведение оригинальное, изящное и нестереотипное. Иными словами, будет нелегко подыскать американского издателя, кто купил бы такую сугубо „европейскую“ рукопись. Я любитель европейской литературы, однако, скрепя сердце, вынужден признать, что одолеть сопротивление американских издателей (и читателей) европейской прозе невозможно. Конечно, есть исключения, но они редки. Был бы рад Вам помочь и внушить больший оптимизм.

С глубоким уважением, сердечно Ваш…»

Одновременно пришло письмо и от французского агента:

«Вашу рукопись я не читал, но не сомневаюсь, что это замечательное литературное произведение. Однако в настоящее время ею будет трудно продать любому западноевропейскому издателю. Восточная Европа yжe не в моде — как это ни печально, это факт. Если даже y Солженицына проблемы с поисками издателя, то в Вашем случае мы ничем не сможем помочь, остается только ждать лучших времен.

Всяческих благ…»

Одновременно пришло письмо и от моего хорватского издателя:

«Привет!

Ты yже лет десять как в черном списке, вот читатели тебя и позабыли! Сейчас твою книгу купит человек десять, не больше. Местных писателей yже никто не читает. У нас не любят тех, кто критикует правительство, а от проправительственных писателей всех воротит. Книги стали дороги. Словом, так ли, сяк ли, одно к одному. Только издание Mein Kampf на хорватском идет очень здорово. Вот до чего мы докатились. Твой…»

Неудачливый писатель

Писатель, который заботится о литературном окружении, а не о творчестве, пусть лучше помолчит. Попридержит язык. В противном случае он срубит сук, на котором сидит. Птица, пристроившаяся на ветке, так ни за что не поступит. Поэты сродни птицам, ведь так? Они тоже петь умеют. Вот почему каждый писатель должен помнить, что где-то глубоко в нем притаился поэт.

Поскольку мы находимся на территории издательской индустрии, приведу пример из родимых мест. Писатель вышеупомянутого вида подобен рабочему, который, вместо того, чтобы покорно стоять на своем рабочем месте у конвейера, принимается задавать вопросы: как работает конвейерная лента, как устроена фабрика, куда конкретно пойдут маленькие гвоздики, которые он перекладывает из одной руки в другую. Так, словно готовит себя к карьере менеджера. Такого рабочего следует немедленно уволить.

У многих писателей сложности с профессиональной самоиндентификацией. Известно, что и я сама при заполнении анкеты в графу «специальность» вписывала: «машинистка». Теперь, когда эта замечательная профессия исчезла, пишу: «переводчик». Звучит солиднее. Потому что «переводчик» — это профессия, а «писатель» — шут его знает что такое. Писатели как алкоголики: не признаются, и все тут. Перед встречей с редактором, перед литературным вечером, перед интервью, перед любой ситуацией, когда предстоит обнародовать свою профессию, я напоминаю самой себе: «Я писательница! Писательница! Писательница!» Эти слова я неизменно шепчу по-английски, возможно потому, что известные фильмы про тех, кто находится на принудительном излечении, сплошь американские: «I am an alcoholic» [11] прочно засело в мозгу по-английски.

У одного самооценка падает, у другого, наоборот, растет. Возможно, по тому же принципу устроен и коммерческий мир. Говорю «возможно», потому что мало что про него знаю. Зато знаю кое-что о себе подобных, о писателях. Если писатель не уверен, что он (или она) писатель (а настоящие писатели вечно не уверены), тогда и смысл его или ее профессии оказывается под вопросом. Ну и как же могут такие писатели запрашивать высокую цену за свой литературный труд? С трудом. Выходит, издательская индустрия обогащается благодаря заниженной самооценке производителей литературы.

— Чем вы зарабатываете на жизнь?

— Я — писатель.

— Нет, я не о том… все мы в чем-то писатели! Я спрашиваю, какова ваша основная работа, чем оплачиваете счета?

У истинного писателя самооценка вечно занижена, вечно его раздирают сомнения, даже если он (или она) имеет общественное признание. Скажем, получает человек Нобелевскую премию… Я знаю о чем говорю: видала однажды такого Нобелевского лауреата. Человек с заниженной самооценкой вроде боксерской груши: кто ни пройдет мимо, каждый пнет. Истинный писатель постоянно себя в чем-то винит, считает, что все, что он делает, второстепенно, или вообще никому не нужно, в крайнем случае — немногим избранным (хотя за это ему не платят), то ли дело серьезные люди — они работают! Такие писатели вечно преклоняются перед физиками, плотниками и хирургами, и их всегда можно с поразительной легкостью раздавить, как червяка или муху.

У писателя с заниженной самооценкой гонорар мгновенно утекает сквозь пальцы: ведь его призвание — гуманизм. Если в какой-то стране жалуются, что литература никому не нужна, этот писатель готов без разговоров печататься там бесплатно. Для такого деньги обычно как подарок. Он живет своим творчеством, но не тем, что зарабатывает. Вот почему писателей с низкой самооценкой часто можно встретить в писательских убежищах. Там, обласканные тишиной, при скудной стипендии, в крохотных комнатушках, они творят свои «шедевры». По завершении получают вознаграждение, ни в коем случае не превышающее месячный заработок его редактора.

Литературное поприще изобилует скромными тружениками, знающими свое место и смирившимися с безвестностью. Как-то я встретилась с одной американской писательницей, с чьим творчеством уже была знакома.

Ее книга была переведена в бывшей Югославии и опубликована в эффектной обложке. На супере красовалась фотография авторши с горящим взором, на нем же уведомлялось, что эта книга стала в Америке бестселлером. Когда я впервые оказалась в Нью-Йорке, мой знакомый, редактор издательства, в котором вышла та книга, пригласил меня посетить писательницу. До этого я никогда еще не встречалась с живым американским писателем, не говоря уж об авторе бестселлера. Адрес звучал пленительно: Бруклин Хайте. Я позвонила в дверь. Мне открыла полноватая женщина средних лет, как я решила, секретарша писательницы. Оказалось, она сама. К моменту, когда я попала в Нью-Йорк, оригинал уже полностью утратил сходство с фотографией на суперобложке. Оказалось, что только на сербско-хорватский язык этот роман и был переведен.

— Передайте от меня привет югославским читателям, — попросила она с милой грустной улыбкой.

Писательница обитала в небольшой квартирке на первом этаже, в коридоре валялись матрасы. Попутно выяснилось, что писательница обучает танцам живота, отсюда — матрасы.

— На это я существую, — сказала она.

Она немного прошлась со мной по Бруклин Хайте.

— Вот тут живет Норман Мейлер. — Она с гордым видом указала на дом. — Я его частенько встречаю. Иногда он даже со мной здоровается. Говорит: «Привет, Мэри…»