Читать не надо!

лозунг: «Человек — это звучит гордо!» Клянусь, эти официанты в свободное от работы время писали романы и ощущали себя скорее прозаиками, временно работающими в сфере обслуживания, чем официантами. Ну, а продавщица из магазина в свободное время писала картины и мнила себя Рембрандтом на временной работе.

В бывшей Югославии (хотя, возможно, и некорректно приводить в качестве примера страну, которая сгинула) существовал Союз югославских писателей, а параллельно — Союз югославских непрофессиональных писателей. Президентом последнего был профессиональный электрик. Откуда я это знаю? Прочла один из его романов, притом с огромным удовольствием.

Сегодня все эти страны строят у себя, как по учебнику, ~ посткоммунистическую демократию. Официанты теперь действительно официанты; они вам вышеупомянутой салфеткой, если надо, и ботинки отполируют. Продавщице в магазине и в голову не взбредет хамить; напротив, если она не занята, то и без всякой просьбы предложит вам кучу услуг.

Между тем лозунг «Человек — это звучит гордо!», похоже, двинул на Запад, где и укоренился. Как-то показывали по телевизору интервью с одной проституткой. «Я не проститутка! — утверждала проститутка. — Я активистка сферы наслаждений!» Потом мне попалось интервью с Радованом Караджичем, тем самым, который уничтожил целый город Сараево: «Я не чудовище, я — писатель!» — убежденно говорил Караджич. По телевизору показали двенадцатилетнего мальчишку, книжку которого только что опубликовали. «С ранних лет я уже знал, что буду писателем!» — уверял он.

Что тут скажешь; жизнь в мире литературной демократии здорово пошатнула мою уверенность в собственных силах. Я уже не понимаю, какая у меня профессия. Не понимаю, кто я и как мне дальше быть.

Поверьте, на Парнас меня совсем не тянет. Как-то не хочется толкаться там с кухарками и электриками. Разумеется, ничего против кухарок и электриков я не имею. Все мы равны; человек — хоть кухарка, хоть электрик, хоть писатель, — это звучит гордо. Но Парнас сделался дешевым профсоюзным домом отдыха, а у меня уже скопился некоторый опыт подобного коллективного гедонизма. Не хочу я, в самом деле, жевать, закусывая сухариком, макароны со скудным мясцом совместно с пишущим романы шофером. И на Олимп меня тоже калачом не заманишь. Там сейчас как раз толкутся новоиспеченные ~ боги, суперписатели, литературные магнаты, голливудские Прусты — баловни муз, все эти усердные труженики литературной индустрии.

И вдруг прямо в разгар личностного кризиса меня, как гром среди ясного неба, пронзает мысль: а ведь и я — активист, и, по сути, им всегда и была. Ночи напролет я проводила вместе с Шекспиром, Гете, Толстым, чтобы хоть как-то проникнуть в тайны своей будущей профессии. Я потела над Джеймсом Джойсом, только чтобы овладеть самыми изысканными литературными навыками. Ложилась в постель с множеством писателей, даже и с русскими, даже одновременно с двумя, с Ильфом и Петровым, чтоб научиться сладким приемам обольщения. Я спала с Дюма, с Рабле и с Гашеком, желая познать, как добиться наивысшего художественного удовлетворения. Множество ночей я провела с множеством людей и готова была спать с кем угодно: со стариками, женщинами, детьми и геями. Виктором Гюго и Мариной Цветаевой, Артюром Рембо и Оскаром Уайльдом.

Почувствовав, что уже пора, я отошла от учителей и сама принялась за работу. Размягчала собственной слюной каждое заскорузлое слово, чтобы стимулировать самого взыскательного литературного клиента. Обнажалась, из кожи лезла вон, обольщала — чего только я ни делала, чтобы заставить сальные пальцы читателя перевернуть еще одну страничку моей книги! Нежно лизала и покусывала ему ухо, громадное, жирное ухо, чтоб возбудить, чтоб у него встало, чтоб вскрылся канал навстречу искусительному журчанию моих слов.

Что это, если не чувственная активность? Это я — истинная активистка сферы наслаждений! И ни за что никому не позволю принизить величие своей профессии!

1997

Инженеры человеческих душ

Теория литературы — имеющая дело с видами, типами и родами, композицией, методом и стилем; с коннотациями и денотациями, дискурсом, формами и формациями; с текстом, метатекстом и интертекстом; с семантикой, семиотикой и деконструкцией, — едва ли когда-либо интересовалась специфической ролью денег в процессе возникновения литературного текста. Понятно, не теории это дело, хотя результаты исследования в данном направлении могут представить некоторый интерес.

— Что заставило вас перейти от жанра новеллы к жанру романа? — спросили как-то в одном из интервью крупную современную американскую писательницу, чтимую прежде всего как мастера новеллы.

— Шестизначный аванс, — ответила писательница.

Шестизначный аванс! Похоже, такой ответ никого не удивил. Более того, держу пари, многим он даже пришелся по душе, так как развеял флер таинственности, окружавший писательский труд. И кто-то этой писательнице наверняка позавидует. Скажем, я.

Средства массовой информации единодушно встали на защиту Джоан Коллинз, когда издатель подал на нее в суд за то, что, получив аванс в четыре миллиона долларов, она представила рукопись, не соответствовавшую условиям договора. К шести оговоренным убийствам Джоан в своем творческом порыве добавила еще и седьмое. Или что-то вроде того.

— Чего ждал от нее издатель? Нового «Улисса»? — вопрошала журналистская защита мисс Коллинз.

Издатель дело проиграл.

Требования рынка лишены идеологии; они чисты, над ними сияет венец величия и славы. Все установки рынка обеспечиваются миллионами долларов, и их моральные параметры не подлежат обсуждению. Работа стоит столько, сколько за нее платят. Идеологические же установки считаются серьезно дискредитирующими суть литературы. При этом не учитывается, что и те и другие установки требуют от писателя одинакового профессионализма.

Бывшим коммунистическим некоммерческим культурам, особенно культурам сталинских времен, нельзя не отдать должное в том смысле, что в их рамках писательское мастерство сделалось профессией. Советским поэтам платили построчно, и не исключено, что обилие эпических поэм было вызвано именно этим обстоятельством. Советским прозаикам платили постранично, и вполне вероятно, что этот факт повлиял на размеры русских романов в духе соцреализма. Литературные историки скажут, будто все дело в насильственном притягивании этих романов к традиции реализма девятнадцатого века, в чем и состояла суть доктрины сталинской литературно- идеологической политики. И они будут, безусловно, правы. Однако одно объяснение не исключает другого, они друг дружку дополняют.

Я считаю, что сталинизм был суровой школой литературного профессионализма. Сталинизм сделал из писателей таких профессионалов, которые, если б выжили, теперь, несомненно, навели бы шороху на весь современный литературный рынок. Писатели обязаны быть профессионалами, для них это вопрос жизни и смерти. Сталинским писателям приходилось тщательнейшим образом следовать правилам предложенной игры — правилам социалистического реализма. Однако правила эти носили не только идеологический, но и коммерческий характер. Литература должна была стать доступной для широких читательских масс; тогда исключались и авангардизм, и экспериментальные изыски. Надо было обладать особыми качествами — и человечески, и профессионально, — чтобы тратить время, торча на строительстве плотины, и потом обратить все это в роман. Надо было нахлебаться колхозной грязи, чтобы затем по заказу какого-нибудь издательства написать роман, способный произвести впечатление на широкие массы советских людей. Надо было умело использовать технику повествования, сдерживать свои творческие порывы и литературные склонности и, сжав зубы, писать в рамках заданной нормы. Только истинный профессионал способен на такое. Писатели, не умевшие приспособиться к требованиям идеологического рынка, заканчивали жизнь трагически — в лагерях. В наше время удел писателей, которые не могут приспособиться к коммерческим требованиям, — их собственное гетто безвестности и нищеты.