Ничего не стоит связать себя словом, внушал вельможе таинственный советчик. Ведь слово не материально, его можно дать, а можно без труда забрать обратно, для чего не требуется дополнительных усилий. И ничего зазорного в этом нет для того, кто собирается создать великую империю, а значит, обязан руководствоваться исключительно высшими интересами. Монархи – не обычные люди, и к ним неприменимы стандартные правила и законы. Главное – помнить, что все новые миры создаются на развалинах старых, отживших свое. И наиважнейшее, что теперь нужно сделать, – вовремя вступить со своей партией, дабы ускорить падение Охриды – этого колосса на глиняных ногах, а после, с помощью великого завоевателя, захватить в ней власть. О том, как избавиться от этого сюзерена, они поговорят после, когда корона охридского королевства будет сверкать на челе Субейрана.
А пока, дабы отвести от себя подозрения Сумеречной канцелярии и Фрагга Монтекассино, необходимо занять их внимание кем-то другим. И зиккенгенские принцы как нельзя лучше подходят на роль ягненка, которым умелый охотник приманивает хищника к западне.
Только об одном постоянно напоминал Арбогаст своему союзнику: как бы смел и решителен тот ни был, но одного человека в Охриде он должен бояться пуще собственной смерти – мавайена ордена гро-вантаров. А на невежливый, в сущности, вопрос Субейрана, как он сам относится к главе рыцарей Эрдабайхе, желтоглазый демон ответил коротко и откровенно:
– Боюсь. Разумеется, боюсь.
Наступил рассвет, но и он не принес облегчения и избавления от кошмаров минувшей ночи. Тьма рассеялась, а ужасы остались, и было совершенно неясно, как теперь жить и как умирать.
Город горел. Каменные города ведь тоже горят, просто надо уметь их поджечь.
От оранжереи валил тяжелый, густой дым, смешанный с запахами цветов, смолы, эфирных масел и ароматной древесины.
Дворцовая площадь почти опустела. На узких улочках гремели слабые отголоски давешнего сражения, но защитников Мараньи почти не осталось, и единственное, что могли сделать одинокие воины, – это как можно дороже продать свою жизнь. Большинство варваров ломились в тяжелые двери храма, из-за которых доносилось нестройное пение, прерываемое приглушенными рыданиями.
Тела убитых и раненых лежали так плотно, что Юберу Де Ламертону пришлось перебираться через них, как через бурелом в лесу.
Комт пребывал в необыкновенном состоянии, когда каждая мелочь видна как под увеличительным стеклом.
Он обратил внимание на маленькое гнездо, прилепившееся на завитушке резной капители, и свесившуюся из него голубовато-серую головку мертвой птицы. Они с птицей были хорошо знакомы в той, мирной, жизни, представляющейся теперь не более чем сном или выдумкой. Он всегда подкармливал ее по утрам, стоя на террасе.
В зеленой мраморной чаше фонтана, в бурой и мутной от крови воде метались испуганные, задыхающиеся золотые рыбки. Их мир тоже пришел к концу.
Пробежал по краю площади прихрамывающий седой мужчина, спасаясь от двух рослых варваров. В правой руке он держал маленькую желтую собачку со смешными черными бровками, а в левой – визжащего пухлого поросенка, завернутого в тряпочку. Он прижимал их к груди, как матери прижимают детей, и несчастные тварюшки льнули к нему, ища защиты, которой он не мог дать ни им, ни себе самому.
Де Ламертон кинулся было на помощь, и один из варваров обернулся на его хриплый безнадежный крик, но второй продолжал гнаться за горожанином. Они завернули за угол дворца, и оттуда послышался жалобный, почти детский вскрик.
Комт, содрогаясь от ужаса и ненависти, подскочил к верзиле в кожаных доспехах и с разбегу вонзил лезвие меча ему в грудь по самую рукоять. В этот момент он не чувствовал ни боли в разбитых ребрах, ни страха, ни сомнений. Его переполняла жалость к старику и невероятный, испепеляющий сердце стыд – он не смог защитить мирок, который с такой любовью строил сам и научил строить других. Эта умирающая любовь и жалость сделали его непобедимым воином. Варвар умер, даже не успев понять, как это произошло.
А Де Ламертон, хромая и спотыкаясь, сплевывая густую красную слюну, заковылял в ту сторону, куда убежал горожанин. Он нашел его там, недалеко от маленького садика, в котором недавно так торжественно высадил красные массилийские пальмы. Старик лежал, распластавшись на пестрой серой брусчатке, закрывая собственным телом обеих зверюшек. Из-под его живота медленно и неумолимо полз похожий на толстую змейку бурый ручеек.
Кто-то жалобно пискнул. Правитель, торопясь, будто это что-то теперь меняло, приподнял немыслимо тяжелое тело и вытащил из-под него сперва бездыханное тельце собачки, а затем дрожащего и слабо брыкающегося поросенка. Свинка уже не могла визжать, но стала так нелепо и трогательно тыкаться розовым, пятачком то в лицо хозяину, то в морду пса, что у комта слезы навернулись на глаза.
Он заплакал впервые за эту бесконечную ночь, и заплакал не над людьми, которые сражались и умирали рядом с ним, а над двумя бессловесными тварями. Поросенок взглянул на него умными темными глазами под седыми ресничками, виновато моргнул и неожиданно прижался к окровавленной ладони Де Ламертона холодным сухим рыльцем. Копыта его мелко дергались. Он тоже боялся умирать в одиночестве, и человек – как ни нелепо и даже кощунственно выглядело его неуместное сострадание после всего, что ему пришлось увидеть сегодня, – не смог отказать ему в этой милости. Качаясь от слабости и утирая тыльной стороной ладони пот и кровь, заливающие правый глаз, он терпеливо сидел возле этих троих, пока они – человек, его собака и свиненок – не встретились там, за гранью.
А иначе все в мире не имеет смысла.
Юбер понимал, что скоро истечет кровью, если раньше его не убьют вражеские воины, но молил Пантократора лишь об одном: чтобы ему позволили еще раз встретиться с варварским вождем.
Иные желания настолько сильны, что сбываются немедленно.
Молодой предводитель вражеского войска сидел на ступенях полуразрушенной дымящейся оранжереи, вертя в пальцах какую-то безделушку в темных бурых пятнах. Лицо его было печально, как если бы это его родной город уничтожили беспощадные враги. Увидев хромающего по направлению к нему правителя, он несмело улыбнулся и взмахнул рукой.
И столько всего почудилось Де Ламертону в этом жесте: и приветствие, и сострадание, и успокоение – дескать, не волнуйся, я тебя и дожидаюсь, чтобы дать тебе еще один, последний шанс; и обреченность на поединок, смертельный не для него; и такое искреннее понимание – что комт взвыл, как раненый зверь,
