чудесные воспоминания?
Он схватил ее в отчаянии за плечи и принялся трясти.
— Так я уже стал воспоминаниями? Засчитала себе еще одну безмолвную фигуру на скамейке?
Татьяна внезапно обняла его, принялась гладить по плечам, по взъерошенным волосам, целовать любимое лицо:
— Что случилось? Что? Где так болит?
Андрей опустился перед ней на колени:
— Прости, прости, милая моя. Я так намучился за эти дни… Я черт знает что передумал.
— Ну, идем в дом, — попросила она, — нечего здесь устраивать бесплатный спектакль для наших соседей…
Спустя два часа они лежали в постели и каждый думал о своем. Андрей — счастливый и расслабленный — мечтал о том, как все утрясется каким-нибудь образом и они съездят на море. Приближается бархатный сезон, отчего бы не воспользоваться этим и не провести недели две с любимой женщиной, вдали от всех.
Она понимала, что это последний их вечер, и лежала, впитывая ощущения всеми порами кожи. Она вдыхала запах его волос, притрагивалась легко, стараясь запомнить эти прикосновения. Если бы он заговорил о будущем, спросил, она бы рассказала ему, что случится с ним дальше. Но он молчал, и Тото не стала нарушать драгоценные минуты тишины скорбными предсказаниями. По идее ей должно было быть больно, но не было. Боль и горе — чувства иного порядка, их вызывают другие события. Андрей жив, здоров, с ним все хорошо — чему же болеть? Отчего?
— Ты должна понять, что я почувствовал, когда увидел тебя в этом шикарном платье, такую изменившуюся. Чужую. У меня будто отняли кусок моей собственной жизни, — объяснял он.
— Ты сам говорил, что у любого человека есть прошлое и настоящее. Я очень взрослая, Андрюша. Наша встреча — это огромный для меня подарок, это счастье, это чудо. Но ведь и какая-то своя жизнь у каждого из нас уже состоялась. И от нее просто так не избавишься, правда? — шепнула она.
— Ну да, конечно. Но ты могла бы сказать, что у тебя есть…
— А зачем?
— Пойми, как-то странно это смотрится — то несчастная эта квартира, то шикарная шляпа и персональная выставка в центре города. Попахивает Кафкой.
Она радостно кивнула совпадению вкусов:
— Кафка и есть. Понимаешь, милый, я никак не могу смириться с ограничениями, которые накладывает любой образ жизни. Я ненавижу нищету, и поэтому у меня всегда есть деньги. Я терпеть не могу тщеславных людей, и поэтому свои деньги трачу только на то, что доставляет мне удовольствие. Когда я понимаю, что начинаю обрастать ракушками и водорослями, как корабль, что из-за этого теряю скорость, я сбегаю от этой себя. И мне до нее…
— Нет дела? — спросил он, вспоминая давешний разговор в парке.
— Ровным счетом никакого, — подтвердила она.
— Кажется, я тебя понимаю. Милая моя, как же мне с тобой хорошо… Но нужно ехать. Я обязательно позвоню завтра, часов в десять-одиннадцать утра, мы назначим встречу и во всем спокойно разберемся. Договорились?
— Конечно, конечно, милый.
Он встал, собрался и ушел; а она долго смотрела из окна вслед его отъезжающей машине, и не было в ее взгляде ни света, ни счастья, ни тревоги, ни ожидания. Но только безмятежный покой.
Случай, всего только случай подыграл одному везучему человеку.
— Ты крепко сидишь? — спросил Винни, подходя к товарищу.
Данди отложил кроссворд, которым развлекал себя минут двадцать или двадцать пять, и пожал плечами:
— Не падаю.
— Так сиди крепче. И держись за кисточку.
— Любишь ты дешевые эффекты, — не выдержал товарищ, страдавший от этого вот уже много лет подряд.
— Паузы, — поднял палец начитанный Винни. — Как писал бессмертный Сомерсет Моэм, чем больше артист, тем больше его пауза.
— Так ведь Моэм умер уже, — не слишком, впрочем, настойчиво уточнил Данди.
— А я бы не утверждал этого так уверенно, — сказал его друг. — Мы ведь тоже кое-кого похоронили и даже помянули. Правда, водка тогда была поганая, я тебе говорил. У меня полдня потом башка раскалывалась…
Данди смотрел на него, и глаза его постепенно сужались до щелочек:
— Значит, не ошибся ты, медвежонок Пух.
— Я еще тогда тебе говорил, что не ошибся. Дело не в этом. Ты спроси меня, с кем он встречался, вот спроси. А я тебе отвечу.
Вернувшись домой для решительного разговора с подругой, Андрей обнаружил там не только Марину, но и мать. Обе не спали; и при первом же взгляде, брошенном на них, Трояновский понял, что этот вечер не сулит ему больше ничего приятного.
— Вот что я тебе скажу, — начала Марина, — если ты и дальше так будешь меня оскорблять и изводить, я покончу с собой. Освобожу тебе жизненное пространство. Потому что деваться мне некуда.
Наталья Николаевна веско добавила:
— Она не шутит, Андрюша. Я сижу с Мариночкой весь вечер, ей было очень плохо. Ты добьешься, что она потеряет ребенка, и я останусь без внука.
— Мы даже не спрашиваем тебя, где ты был. — И девушка принялась всхлипывать.
Наталья Николаевна демонстративно кинулась ее утешать. Затем обернулась к сыну:
— Я виделась сегодня с этой Татьяной. Знал бы ты, что она мне наговорила. Вот послушай, тебе полезно будет.
Андрей тяжело опустился в кресло и закрыл глаза.
Капитолина и Олимпиада Болеславовны нервно пили чай на кухне, когда Тото вышла сказать им «доброе утро». Не выдержав немого вопроса в глазах тетушек, она призналась:
— По-моему, мы тепло попрощались. Он обещал позвонить сегодня утром, но интуиция подсказывает мне, что я не дождусь его звонка. Он соврал мне, тетушки.
— Может, просто не посмел сказать правду? — спросила Капа.
— Все может быть. Но уличать его во лжи или помогать я не имею ни малейшего намерения.
— Я понимаю тебя, деточка, — вздохнула Липа. — Может, лучше, чем мне хотелось бы.
— Он так и не сказал мне, что любит меня.
— Может, у него не было такой возможности? — уточнила Капитолина.
— Была.
— Тогда я очень в нем разочарована.
Татьяна возразила:
— И зря. Почти два месяца счастья — это намного больше того, на что может рассчитывать любой человек.
Она отправилась к Александру этим вечером не столько от того, что тосковала по нему, сколько повинуясь внутреннему ощущению, что ветер перемен уносит ее все дальше и уже пришло время расставить все точки над «i». Она ждала этого разговора, хотя и не радовалась ему, предвидя основную его канву. И легкая грусть охватывала ее при воспоминаниях о том, как несколько лет тому все было иначе и она думала тогда, что это — навсегда.
Говоров смотрел, как она хлопочет в его кухне, и напряженно размышлял. Он любил ее, любил, может, даже больше, нежели прежде. Теперь их связывали и пятилетнее прошлое, и привычки, и общий
