все пропало: все мечты, все думы, все чувства, вся жизнь — сам Курбан пропадет тогда навсегда. Этот сундучок стал дороже жизни, и, пряча его или изредка отпирая, Курбан уже не испытывал того первого чувства, которое напоминало ему об отце, о детстве. Уже совсем иное, словно постороннее чувство, владело им. Сундучок стоял в таком месте, где бы его никто не нашел. Курбан открывал его раз в неделю, по четвергам, под пятницу, когда прятал в него недельный заработок. Изредка Курбан разговаривал с ним, точно с живым существом.
— Молодец! Ты меня выручишь. Ты хранитель моего счастья! Смотри у меня!
И похлопывал при этом его по крышке.
Кроме сундучка да табакерки были у него еще отцовская тюбетейка да сатиновый бельбаг — поясной платок. Надевал он их только по каким-нибудь особо торжественным случаям, когда уходил из кузницы.
Табакерку ему было очень жаль. Курбан сидел перед ней на корточках, собирал с земли табак в черную ладонь, стонал и качал головой.
«Желтая птица… Золотой мне кинул… А сам… Жизнь хочет отнять у меня… Желтая птица, — шептал он сухими губами. — Табакерка, что же… Можно другую купить. Убай — старьевшик — ездит на своей тележке, у него есть очень хорошие… Но ведь эту отец оставил, — вот что жалко. И табачок тоже рассыпался… Теперь и под язык заложить нечего. Желтая птица! За счастьем сюда приехал… Нет, ты его не получишь! У меня тоже сундучок есть. Он с твоим богатством сравниться не может, конечно… Ты можешь дать Юнусу два сундучка… три! Слушай, Желтая птица, если ты это сделаешь, я убью тебя! И Юнуса убью… И ее убью… Да… Это я, кузнец Курбан, тебе говорю, «чумазый», «собака».
— Курбан! Да ты оглох, что ли?! Что ты там делаешь?!
Кузнец поднял голову, посмотрел на дорогу. Там, легкий на помине, стоял старьевщик Убай со своим ишаком и двухколесной тележкой.
Курбан молча поднялся, подошел к нему.
— 'Подкуй, братец, моего рысака на обе передние, пока еще светло. А то в Ташкент еду за товаром. Дорога дальняя. Собьет копыта.
Кузнец молча взял у него из рук короткую толстую камчу, вдруг размахнулся и хлестнул ишака по спине. Тот согнулся, скосил свой мосластый узкий круп, но все-таки двинулся с места. Курбан снова размахнулся и, прежде чем Убай успел остановить его руку, еще несколько раз хлестнул ишака камчой, в ярости попадая ею то по спине, то по оглоблям.
— Постой, что ты делаешь, Курбан?! Ты одурел? — не закричал, а почему-то зашептал старьевщик, стараясь дотянуться и поймать руку, которую кузнец снова поднял над головой.
— Уезжай, слышишь! Ничего я тебе ковать не буду! И никому не буду. Уезжай!
— Курбан, что с тобой? Разве я тебя чем-нибудь обидел? — продолжал скороговоркой шептать старьевщик, растерянными бегающими и испуганными глазами смотря снизу вверх на широкие крепкие плечи и гневное лицо кузнеца, кое-где испачканное сажей, то оглядываясь на своего осла, который уже далеко увез тележку.
— Слышишь, Курбан?! Скажи, за что ты на меня?..
— Уезжай. Не на тебя.
— Так, может, ты больной? Я останусь у тебя ночевать!
Курбан кинул ему камчу, повернулся и устало, еле передвигая ноги, пошел в кузницу.
Убай постоял, посмотрел недоуменно ему в спину и побежал догонять тележку.
— Эй! — закричал вдруг Курбан, остановившись, глядя бегущему Убаю вслед. — Убай, слышишь?
— А?.. — Убай остановился.
— У тебя табак есть?
— Есть.
— Постой!
Курбан подошел к тележке, взял ишака под уздцы, провел ладонью по морде, потрепал за длинные уши, потом, продолжая держать его под уздцы, повел к кузнице.
Хозяин покорно шел сзади.
— Распрягай, — сказал ему Курбан, когда они остановились у кузницы возле столба, к которому привязывали лошадей для ковки, и бросил в руки Убаю повод.
— Зачем? — спросил Убай. — Если подковать… Мне ведь еще далеко ехать. А уж ночь на дворе.
— Распрягай, — повторил Курбан, не отвечая на его вопрос. — Я пока подковки подберу да подкую твоего жеребца ретивого, а ты тем временем сходи вон через дорогу да нажни ему хоть осоки, что ли, на ночь. — Курбан сидел на корточках и гремел железом, подбирая подходящие подковы. — Тележку-то твою надо прямо в кузницу закатить. Надежнее будет. Хоть и нет никого, а все-таки надежнее. Какой-никакой, а товар.
— Эх, Курбан, что у меня за товар, — говорил Убай, распрягая своего «коня». — Слезы одни, а не товар. Иголки, свистульки детские глиняные, табачку намного, пузырьки для насвая…
— Пузырьки? А горляшек-то нет разве для табака?
— Да есть и горляшки.
— Мне надо подобрать у тебя одну.
— А где же твоя-то?
— Раздавил, шайтан бы меня задрал! Сам ногой наступил. Вот я и злой поэтому.
— Разве можно из-за такой мелочи злиться, грех на душу принимать?! Да я тебе так дам ее, бесплатно, табакерку эту самую. Подарю. Есть тут у меня одна, хороша, уж больно хороша!
— Да ты не подумай, Убай, что я из-за скупости. Знаю, говорят про меня люди… А злой я не из-за того, что табакерку раздавил.
— Погоди, погоди. Ты же сказал, из-за этого.
— Да нет.
— Ну, а из-за чего же?
Курбан помолчал немного, потом отозвался нерешительно:
— Да как тебе сказать… Табакерка-то у меня, конечно, была не простая…
— А какая же? Золотая?
— Не золотая, а она мне как память от отца осталась.
— От отца или не от отца, а злиться из-за такой ерунды не надо, Курбан. Нехорошо. Скупость твоя тебя до добра не доведет.
Убай взял серп и ушел жать траву.
После всех дел они разостлали перед кузницей вместо скатерти белый поясной платок Курбана и сели ужинать. Курбан принес из-за перегородки в глиняной чашке кислое молоко, две ячменные лепешки. У старьевщика Убая нашлась щепоть зеленого чая, кукурузная лепешка и нават, завернутый в тряпицу, как сокровище. Макая в кислое молоко кусок лепешки и прихлебывая изредка через край, старьевщик все косился взглядом куда-то к порогу. Наконец он не выдержал, поднялся, шагнул и вдруг воскликнул, быстро склонившись и выпрямившись:
— Аллах многомилостивый! Смотри, что я тут у тебя нашел! Ты видишь? Золотой! Это ведь золотой.
Гляди. А я смотрю, что это там блестит. Смотрю, а сям не верю.
Убай подскочил к Курбану, бросился возле него на колени и протянул ему на ладони золотой.
— Гляди. Не веришь?! Ну, гляди же!
Курбан отвел его руку, хмуро продолжал хлебать молоко.
Убай опешил, секунды две глядел на него круглыми глазами.
— Ты что? Это твой. Я себе не возьму, не бойся, — сказал он, волнуясь.
— Возьми себе, — спокойно проговорил Курбан. — Ты нашел, ты и возьми.
— Зачем? Аллах тебе счастье послал, не мне. Возьми.
— Не возьму. Я его проклял.
— Кого? — отшатнулся Убай.
— Золотой этот.
Теперь Убай долго смотрел на Курбана молча, присев на пятки. Молчал и Курбан, продолжая есть молоко.
