— Ты ведь зарабатываешь себе по копейке. Бьешься, как рыба об лед. А этот золотой брать не хочешь?
— Не хочу. Возьми себе.
— Курбан…
— Что?..
— Ты не заболел ли?
— Нет, не заболел.
— Тогда расскажи, что тут у тебя стряслось?
— Ничего не расскажу. И ничего не стряслось.
— Теперь я понимаю, почему ты…
— Ну, хватит, Убай. Спрячь свой золотой и садись пить чай.
Больше они не разговаривали. После ужина Убай постелил себе возле кузницы, у порога, старый половик, который нашелся у него в тележке, и лег спать, закрыв голову какой-то женской кацавейкой, чтоб не кусали комары. Курбан тоже было улегся за своей перегородкой, но на дороге снова послышался дробный топот копыт и громкие голоса. Курбан быстро поднялся со своей жесткой постилки, прислушался к голосам. Сердце, как набат, тревожно, гулко стучало в груди. Да, это опять был он, Желтая птица, возвращался обратно со своими спутниками. Бесшумно, большими прыжками, как тигр, выскочил Курбан из-за своей перегородки и встал у порога, шумно дыша. Даже Убай, видно, почувствовал что-то недоброе и, приподняв над головой кацавейку, спросил спросонок испуганно:
— Ты что, Курбан? Все не спишь? Ложись, дорогой! Мало ли их тут ездит по дороге.
Но Курбан даже не успел взглянуть на всадников: когда он выскочил, они уже проехали.
— Спи, Курбан, спи. Ты рабочий человек, тебе ведь рано надо вставать, — сказал Убай и опять укрыл голову кацавейкой.
Но Курбан еще долго стоял возле кузницы, слушал, как стихали вдали ненавистные голоса, потом и стук копыт замер, оборвался. Курбан зачем-то все-таки пошел к дороге, но, должно быть, раздумал, вернулся, вытащил из колодца ведро воды и вдруг залюбовался тем, что увидел: ведро было полно до краев серебряными искрящимися звездами и синевой, словно он зачерпнул его не в колодце, а в небе, усыпанном звездами. Курбан плеснул немного себе на босые ноги и вместе с водой, точно рыбка, скользнула звезда через край. Курбан посмотрел на землю — нет ничего, глянул в ведро — она опять там, у самого края.
Курбан забавлялся, как ребенок: то плескал и ловил из ведра ладонью падающие звезды, то снова с улыбкой заглядывал в ведро. Наконец он припал губами к краю ведра и долго, как конь, пил прозрачную сахарную воду. Потом поднял голову и снова плеснул себе на ладонь.
— Ах, если б видела Тозагюль это чудо! Почему ее нет здесь со мной? Желтая птица… да… — шепотом, чуть слышно произнес Курбан и глубоко вздохнул.
— Я здесь… И пить хочу тоже, — раздался за его спиной тихий голос.
Курбан так резко обернулся, что задетое ведро с грохотом полетело в колодец, а Убай снова осторожно приподнял над головой свою кацавейку. Там, у колодца, где загремело ведро, он увидел Курбана и рядом с ним (о счастье! Убай был добрый человек и всегда желал людям счастья) — невысокую девушку в темном платье. Убай не рассмотрел хорошенько, но, кажется, оно было вишневым и на спину по нему свисало из-пол платка множество тонких длинных косичек с серебряными монетками на концах. Курбан так стремительно рванулся к девушке, что Убай испугался: он раздавит ее своими ручищами, если обоймет. Но Курбан тихо взял ее за руки, и они, кажется, о чем-то пошептались. Потом Курбан достал из колодца полное ведро воды, она напилась из ведра, и они стали вместе, рядом, голова к голове, смотреть в ведро и опять о чем-то шептались. Иногда они наклоняли ведро и проливали воду себе на ноги, иногда подставляли ладони и ловили зачем-то воду руками. При этом они тихо смеялись, счастливые, и Убай немел от удивления под своей кацавейкой: «Ай, Курбан, ай, Курбан! Такой парняга, а такой ребенок». Может быть, он это произнес вслух, потому что Курбан вдруг встрепенулся, молча взял девушку за руку, и они тотчас исчезли.
Как ни рано вставал Курбан (а вставал он всегда еще затемно, когда только нижний край неба на востоке чуть начинал бледнеть над камышами) да и то, поднявшись на другое утро и выйдя из-за своей перегородки в кузницу, он увидел, что уже нет ни Убая, ни его тележки, ни осла, который всю ночь стоял привязанный тут же, возле хозяина, — Убай специально для него вбил здесь колышек в землю и привязал его к этому колышку. Значит, крепко Курбан уснул перед утром, если даже не слышал, как Убай запрягал своего осла в тележку и как уехал.
Рано он уехал, очень рано.
Курбан тронул босой ногой холодное железное кольцо, которое торчало из земли, нагнулся и хотел выдернуть колышек, да раздумал: пригодится, пожалуй, привязывать лошадей, когда одну куешь, а другая ждет своей очереди. Ведь для этого и сделал Курбан несколько таких колышков с кольцами, да не вбивал их прежде, — хватало и одного столба привязывать лошадей. А чтоб работы было так много, чтобы потребовалось вбивать колышки в землю, — этого никогда не случалось.
Но вот чудо! Сегодня это случилось. Назавтра в Ташкенте был базарный день, и с раннего утра по дороге пошли караваны, заскрипели арбы, поехали верховые группами и в одиночку с богатыми и бедными хурджунами через седло, кто с яркими ковровыми, кто с серыми грубыми из мешковины. И кажется, все останавливались возле кузницы, кому было надо и кому не надо. Еще рано утром, когда Курбан не успел выпить пиалу чая и съесть лепешку, подъехало сразу трое верховых; оказалось, что им всем надо подковать лошадей. Немного погодя подъехал еще один, у которого хромала лошадь на левую переднюю, видно, какой-то кузнец, подковывая ее, забил гвоздь слишком глубоко, и он через копыто вошел в живое мясо, и теперь надо было ее перековать. Потом подкатили русские дрожки под простеньким из белой простыни пологом, кое-как державшимся на палках и на шпагате. На дрожках, впереди белого полога, сидел мужик лет тридцати пяти, с красивой каштановой бородой, в легкой каламянковой фуражке; позади него, поставив ноги на подножку и прикрыв их подолом длинной, со сборками черной юбки, сидела совсем еще юная девушка, с интересом глядевшая из-под полога веселыми, оживленными глазами.
— Вот, Надежда Сергеевна, Безымянный курган. Я вам о нем поминал, когда мы выехали из Ташкента. Мне случалось тут отдыхать года четыре тому назад, когда еще в солдатах служил. Здесь, изволите видеть, кузница и колодец есть с хорошей водой, — говорил мужик, сидя на дрожках и полуобернувшись к девушке. — Принести вам водички али сами желаете поразмяться?..
— Я сама, Кузьма Захарыч, не беспокойтесь.
— Какие могут тут быть беспокойства, Надежда Сергеевна? Давайте посудинку вашу собственную, я вам сюда принесу водички-то.
— Да нет, я сама, — отчего-то покраснев, сказала Надежда Сергеевна.
Она слезла с дрожек, постояла, осматриваясь. Затем, слегка придерживая рукой черную сборчатую юбку, подошла к кузнице. Здесь были разные люди: и босые батраки, в белых по колено домотканых штанах и белых длинных рубахах, подпоясанных скрученными платками — бельбагами, черноусые, чернобровые, в засаленных тюбетейках на гладко выбритых головах: каждый правоверный мусульманин должен брить голову, так велел пророк; и какой-то человек в зеленом халате и зеленых сафьяновых сапогах на высоких подбоях, державший свою лошадь под уздцы; и толстощекий, обливающийся потом мулла в стеганом ватном халате, с чалмой на голове, в ичигах и калошах, несмотря на пыль и жару, с достоинством восседавший на своем равнодушном осле.
Надежда Сергеевна приветливо на всех посмотрела, сказала по-русски:
— Здравствуйте!
— Ассалам алейкум! — ответили ей батраки, а мулла молча покосился на молоденькую девушку, сузив черные глаза.
Курбан, разогнув спину и вытерев кистью руки пот со лба, не выпуская при этом молотка, радостно и светло улыбнулся, поглядел на Надежду Сергеевну и ответил ей по-русски, сильно коверкая слово:
— Издраст… Издраст…
Надежда Сергеевна обрадовалась и поспешно заговорила:
— Вы знаете русский язык?.. Ах, как это приятно. Ведь вы простой кузнец, а вот знаете же по-русски. В таком случае, давайте знакомиться.
Она протянула ему руку ладонью вверх, улыбнулась.
