— Кто?
— Ты.
— Почему?
— Не знаю.
Он выпил рюмку коньяку, сказал, не закусывая:
— Теперь надо еще один улак устроить.
— Зачем?
— Люблю.
— Кого?
— Ее люблю. Тозагюль. Только он умный.
— Кто?
— Он.
— А кто?
— Он. Умный. Сильный. Его не сразу сшибешь. Не Юнус. Юнус что? Юнус тьфу! А он кряжистый. Крепкий. Как карагач. Ну, ничего. Лишь бы пошел. Не его, так коня.
— Что?
— Сшибут. Вместе с ним.
— А потом?
— Моя.
— Кто?
— Тозагюль.
— А если не так?
— А как?
— Просто.
— Нельзя.
— Почему?
— Будет ненавидеть меня.
— Кто?
— Да она.
— Так ведь вы не сами.
— Все равно. Узнает. А потом — вот он, городской голова, судить будет.
Август рассмеялся.
— Вас, Желтую птицу, будут судить?!
— Все равно, не хочу. Не интересно. Украсть — это можно. Вот если улак не выйдет, тогда украду. Может, я люблю-то ее не так уж сильно, но понимаешь… обида. Она, как заноза, во мне сидит. А что? Какой-то кузнец! А она его. Почему? Нет, и все! Должна быть моя.
— Это верно. Выпьем с вами на брудершафт.
С рюмкой в руке Август неверной походкой обошел стол, выпил коньяк, поцеловал Низамхана в мокрые губы.
— «Тихо и плавно качаясь…» — снова запел он, возвращаясь на место.
— Август, нам пора домой, — сказала Надя.
Август навалился на стол, потянулся лицом к Низамхану.
— Хотите знать, кто я такой? — спросил он его. — Я художник. Пять дней назад… погибли мои этюды. В реке. В этом бешеном Ангрене.
— Ты уже мне говорил об этом, — сказал Желтая птица. — И не только мне. Ему тоже.
— Я?
— Ты. Когда только зашел сюда. Знакомился. Помнишь?
— Верно, верно. Говорил. Но вы не знаете, как мне их жаль. Какие пейзажи! — Он поставил локти на стол, закрыл лицо ладонями.
— Надо не в степи, надо в городе устроить улак, — сказал Желтая птица. — Казачий улак. Вот это хорошо.
У Августа медленно сползли ладони с лица.
«Дьявольски выразительная физиономия, — вдруг подумал он, посмотрев опять на Желтую птицу. — Эти скрещенные сабли становятся все ближе и ближе друг к другу эфесами. — О чем он говорит?..»
— Забастовка? Песни? Карнай? — спрашивал Желтая птица, вертикально поставив свои узкие глаза вдоль переносицы так, что Август не мог понять, куда он смотрит: на стол или прямо на него. — А если казачий улак им навстречу пустить да еще один сзади? А? Что молчишь?
— Я? — отчего-то опешив и чуточку опять протрезвев, спросил Август.
— Да не ты. Ты никуда не годишься. Ни по улице с ними не пойдешь, ни на коня против них не сядешь. Я говорю, где городской голова, когда в городе беспорядки?.. Губернатор убежал. А где городской голова? — Желтая птица стукнул мясистым кулаком по столу и возвысил голос. — Городской голова!
— Да. Что такое? — отозвался Путинцев.
— Я говорю, улак нужен!
— Улак? Ну что ж… с удовольствием, так сказать, поприсутствуем. Вот и Надежда Сергеевна…
— Улак нужен здесь, — перебил его Желтая птица.
— Как? Где здесь?
— Здесь, в городе. Казачий улак нужен.
— Ничего, ничего. Успокойся. — Путинцев, положив ему руку на плечо, обернулся опять к Надежде Сергеевне, сказал. — Досточтимый господин Низамхан у нас большой любитель козлодраний.
— Да, я слышала. Давно слышала, — сказала Надя.
Желтая птица тряхнул малахаем, повернулся к ней всеми плечами, застыл.
Но она не смотрела на него.
— Одним словом, драгоценнейшая Надежда Сергеевна, песчаная буря все покрыла, так сказать, мраком неизвестности. А может быть таинственности, — сказал Путинцев и решительно повернулся лицом к Желтой птице.
— Август, нам пора, — опять сказала Надя и поднялась.
— Нет, нет. Я решительно протестую, — возразил Путинцев. — Вы еще, так сказать, ни к чему не притронулись. Да и все голодны, как волки. Давайте будем веселиться. Досточтимый господин Низамхан! Что вы молчите? Скажите хоть слово.
Но Желтая птица молчал.
Надя еще раз напомнила Августу, что им пора домой, и они, извинившись, ушли.
— Август, ну как тебе понравился Желтая птица? — спросила Надя, когда они пришли в номер.
— Желтая птица? Феномен. Сфинкс. Живой сфинкс. Ты видела его глаза? Это же скрещенные сабли. А как он говорит по-русски!
— По-русски он говорит прекрасно. Но о чем?
— Что?
— О чем он говорит — ты слышал? Он требует учинить расправу…
— Расправу? Над кем? А-а… с этими… на улицах… Так ведь он прав. И пусть требует.
— Мне всегда казалось, что ты жесток, — сказала она, о чем-то немного подумав. — Но эта жестокость сидит в тебе до поры и где-то очень глубоко.
— Где?
— Не знаю.
— В душе?
— Возможно.
— Значит, у меня есть душа?
— Иначе ты не был бы художником. Кроме таланта, в тебе есть что-то еще… не знаю что…
— Не хочешь сказать?
— Постой, — вдруг перебила она его, — о чем вы говорили до того, как ты пошел к нему чокаться и
