каждое утро бегал по нескольку километров, чтобы мышцы за зиму не одрябли. Иначе не уйти. Не выбраться из этой треклятой зоны, покорно вычеркнуть из жизни лучшие свои годы…
Между тем весна начинала брать свое. Днем солнышко пригревало, и снег в тайге набух и осел, обнажая кое-где рыжие пятна прошлогодней хвои. Небо становилось такой пронзительной голубизны, что топор сам выпадал из рук, и Рыбаков устраивался где-нибудь на штабеле свежесрубленного сосняка и замирал, неотрывно глядя в зенит. Часами он мог наблюдать, как легкие, насквозь просвеченные лучами солнца облачка пересекают пространство над контрольной просекой запретной зоны. Густой смолистый запах разогретой хвои пьянил, будоражил его воображение, неудержимо звал куда-то.
Думалось о воле, о женщинах, которых он знал близко и которые теперь были фантастически недоступны.
«Да-а… Неужели все кончено? – раздумывал он. – Неужели у меня в жизни так и не будет больше ничего хорошего? Не будет ничего, кроме этой зоны, где и людей-то нет, а все одни рожи, рро-жи, ррро- жи-и?!»
Испытывая острый и тошнотворный, как изжога, приступ злобы на прошлую жизнь, на все, что с ним происходит сейчас, он вскакивал со штабеля, хватался за топор и в бешенстве принимался рубить сучья на поваленной сосне, вкладывая в каждый удар ненависть свою и тоску: «И-и-йяхх, и-и-йяхх, и-и-йяхх!»
Соленый пот набегал со лба и застилал, резал глаза. Злость постепенно отступала, утихомиривалась, сменялась отупением… Тогда он отшвыривал топор, обессилено опускался на землю и подолгу не мог прийти в себя…
Да-а! Жизнь в колонии особого режима – не круиз на белом пароходе! Дни здесь тянулись уныло и однообразно.
Но один из них – семнадцатое мая – Николай Рыбаков запомнил крепко.
Как всегда, неподалеку рычали трактора-трелевщики, взгромождая на свои щиты груды сосновых хлыстов, визжали бензопилы… Но вдруг в эти привычные звуки вошел острый, как комариный писк, сигнал опасности. Похолодев нутром, Николай обернулся и увидел огромную сосну, которая, мелко подрагивая стволом, с тяжелым вздохом падала на него.
Он рванулся в сторону в невероятном, почти акробатическом прыжке, но одна из толстых ветвей все же достала его, опрокинула навзничь, прижала к снегу. На какую-то долю секунды он потерял сознание. Придя в себя, Рыбаков быстро, ужом, выполз из-под сука, встал на ноги. Пошатываясь, подошел к посеревшему от страха вальщику и с маху въехал ему кулаком в лицо. Тот упал, как подкошенный.
– Говори, гад, кто научил?! – ощеряясь, заорал Рыбаков,
Вальщик, ошалело хлопая белесыми ресницами, слизывал с разбитых губ кровь и молчал.
– Ну нет! Ты у меня сейчас заговоришь, собака! Ты мне сейчас всю правду скажешь! – разъярился Рыбаков и, рывком приподняв работающую бензопилу, занес мчащуюся на бешеных оборотах цепь над острым кадыком вальщика.
– Ржавый, Ржавый велел, – завопил тот. – В карты, в карты я ему продулся, он и велел! Ну не сам же я это придумал, не са-а-ам!!
Рыбаков отшвырнул «Дружбу» и бросился к будке цепоточки, где скорее всего мог быть Селезнев. Но, пробежав несколько метров, остановился, нашел у корневища сосны снег и умылся, до боли растерев лицо колючими кристалликами. Немного успокоившись, он утерся носовым платком и открыл дверь будки.
– А, Никола! Проходи, проходи, чифирком побалуемся! – будто бы даже обрадовался Ржавый. – Мне тут по случаю пачуха индийского досталась… Я счасс, мигом! – засуетился он, пристраивая над гудящим пламенем паяльной лампы большую алюминиевую кружку с длинной рукояткой из толстой проволоки. В зоновском обиходе это сооружение именовалось «чифирбаком».
– Тебе когда на волю? – без всяких предисловий, но почти ласково осведомился Рыбаков.
– На волю-то? В июне, восемнадцатого. А че?
– А то. Я кое у кого интересовался, – деляну эту через месяц закроют – лес кончается. Смекаешь?
– Да и черт с ней, с деляной, на новую перейдете. Что, без работы остаться боишьси? Не боись. Никола, тайга-то эвва-а кака! Конца краю нет! Давай-ка лучше чайку глотнем… Чифир вышел – перший сорт!
– Накрой кружку рукавицей, пусть запарится получше, – посоветовал ему Рыбаков и продолжил: – Разговор-то наш не забыл? Не забыл, не забыл, вижу. Ишь как побледнел!
– Дык тут не только побледнеешь, тут, пожалуй и кое че ешшо сделаш! Под верную ведь пулю тянешь!
– А ты не бойся. Я все обдумал, никто по тебе из автомата шмалять не будет. Освободишься, документы получишь, добирайся в эту деляну и меня жди. Двадцатого вечером, как нас с работы в зону повезут, я от охраны дерну. Через борт – и на ход, дай бог ноги! Силенку я пока не подрастерял, пусть за мной в потемках погоняются!.. До железки меня проводишь – через неделю десять кусков за работу. Из рук в руки. И, заметь, сам-то ты вроде как ни при чем, чистый. Инструктор по туризму, только и делов-то! Если с магазином завалишься – чеши языком так: мол, Рыбаков под ножом держал, понял? Как у нас в Каспийске говорят: «Не писай в тумане, гудки чаще подавай!» А ежели ссучишься, не придешь сюда – со дна морского достану, понял? У меня и на воле кенты есть. Только свистну – г – кислород тебе в момент перекроют!
– А есть у тебя они?.. – после паузы спросил Ржавый.
– Что? – не понял Рыбаков.
– Ну ети… Мани-мани?
– Ты что, окабанел? Мне не веришь? – чуть не задохнулся от гнева Николай. – Рыбакову не веришь? Да я только с Ташкента столько бабок натряс, что весь зоновский забор червонцами оклеить можно! За один заход по полмешка денег брали! И, заметь, когда сладился, менты от меня и гривенника ломаного не добились, секешь? Все в надежном месте лежит. Нас с тобой дожидается! Что я – сявка?
– Ладно, ладно, Кольша, верю. Был на этапе базар про твои дела… Короче так, до железки я тебя вывожу. Только с деньгами не оммани, ладно?
– Сказал же – десять кусков твои! Я не жадный, надо будет, себе еще накую… Только про другое думаю
