для моей статьи, — добавил он.
— Бен, — поддавшись порыву, Энди схватила его за руку, — пожалуйста, будьте с ней повежливее. Розалин очень милая женщина, но сейчас у нее проблемы. Прошу вас, не смейтесь над тем, что она делает.
Бен перевел взгляд с ее руки в перчатке, сжимающей его кисть, на ее напряженное накрашенное лицо.
— Я не стану смеяться над ней, — сухо пообещал он. — Только не просите меня верить во всю ее потустороннюю дребедень, хорошо?
Раздосадованная услышанным ответом, Энди выпустила его руку и натянуто улыбнулась.
— Мне пора возвращаться к работе. Нужно взять воздушные шарики, чтобы раздавать детям.
— Чудесно. Тогда встретимся в два.
— Да, — согласилась Энди, жалея, что у нее нет веских причин для отказа.
Она заверила себя, что только мысль о недовольстве мистера Паркера не позволяет ей отказаться. В самом деле, не признаваться же себе в том, что ей хочется снова встретиться с Беном Шерманом, как бы неуютно она себя ни чувствовала в его обществе!
Детское восклицание напомнило Энди о ее обязанностях:
— Привет, клоун! Можно поздороваться с тобой за руку?
Энди обернулась с широкой улыбкой и шумным восторгом к детям, подбежавшим к ней с такой радостью. Так доверчиво. На какое-то мгновение ей захотелось иметь детскую способность принимать вещи — и людей — такими, какими они кажутся. Возможно, тогда она не будет ломать голову над тем, действительно ли Бен Шерман журналист.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В парке царило затишье. Бен, глядя на редких посетителей, думал, все ли воскресенья такие же безлюдные и тяжело ли приходится парку в борьбе за существование. Очереди даже на самые популярные аттракционы не были длинными, и многие шатры вдоль центральной аллеи пустовали; их хозяева завлекали прохожих громкими обещаниями всевозможных выигрышей.
Бен остановился, увидев Великолепного Мило, выходящего из пестрого шатра прорицательницы. По- видимому, Мило и Розалин проводили вместе довольно много времени, что заставило Бена еще больше заволноваться из-за их влияния на Энди.
Красочная афиша, разрисованная астрологическими символами, приглашала гостей парка зайти в шатер и «поразиться, изумиться и восхититься» талантами гадалки. Мелким шрифтом было добавлено, что стоимость аттракциона включена в цену входного билета. Чувствуя себя весьма глупо, Бен нетерпеливо раздвинул длинные бусы, закрывающие вход, и вошел в шатер.
Скучающая девица в желтом восточном халате оторвала взгляд от книги.
— Пожалуйста, возьмите номерок и присаживайтесь.
Выразительно покосившись на совершенно пустые ряды стульев, Бен тем не менее взял листок, выскочивший из автомата. Никто не ждал своей очереди, но, если нужно, чтобы он взял номер, он его возьмет.
Долго ждать не довелось. Не прошло и десяти минут, как из-за занавеса в дальнем углу появились две пожилые дамы, быстро и возбужденно говорившие, склонив друг к другу седые головы.
— Она так много знает про меня. Невероятно! — говорила одна другой.
— Я тоже поражена. Я думала, упаду в обморок, когда она точь-в-точь описала моего беднягу Эдгара.
— Она сказала, Эдгар был бы не против, если бы у тебя в жизни появился еще кто-то. Разве я не твержу тебе каждый день, что тебе следует принять приглашение на обед этого приятного мистера Каннингхэма?
— Да, но как она могла узнать про мистера Каннингхэма? Я ведь даже…
Дамы исчезли за пологом шатра, и Бен с отвращением покачал головой. Подойдя к занавесу, он стал дожидаться своей очереди, чувствуя себя как никогда глупо.
По пустому залу ожиданий разнесся мягкий перезвон. Скучающая девица оторвалась от книги.
— Номер шестнадцать.
Бен машинально взглянул на листок, который держал в руке.
— Да, — пробормотал он. — Шестнадцать.
— Можете идти.
Подавив язвительное замечание, Бен отодвинул тяжелый парчовый занавес.
За маленьким круглым столиком в крошечной комнатке с задрапированными стенами сидела Розалин Кармоди. На ней снова было надето что-то воздушное и струящееся, на этот раз изумрудно-зеленое, со сверкающей птицей-заколкой. Вокруг стола стояли три свободных стула. Розалин указала на тот, что был справа от нее.
— Мистер Шерман! Рада снова видеть вас. Будьте добры, присаживайтесь.
— Что? — удивился Бен, оглядев голый стол и опускаясь на стул. — Ни хрустального шара? Ни карт Таро?
— Я не нуждаюсь в антураже.
— Вот как?
Розалин только улыбнулась и протянула морщинистую руку.
— Пожалуйста, дайте вашу руку.
— Вы гадаете по ладони? — спросил Бен, неохотно подчиняясь.
Он с недовольством отметил, что при соприкосновении снова ощутил холодное покалывание.
Как ей это удается? Она что, трет ногами по ковру? Или он не представлял себе, насколько подвержен внушению?
— Нет, я не гадаю по ладони. Но иногда могу узнать о человеке больше, если прикасаюсь к нему во время разговора, — объяснила Розалин, на удивление сильно сжимая пальцами его руку.
— Видите ли, на самом деле я пришел сюда не для того, чтобы узнать свою судьбу, — сказал Бен, пытаясь сохранить вежливость. — Я хотел поговорить с вами о моей статье…
— Мистер… мм… Шерман, давайте заключим договор, хорошо? — мягко оборвала его Розалин. — Вы не должны притворяться, что верите в мои способности, а я не должна притворяться, что верю в то, что вы пишете статью для журнала.
Бен застыл.
— Что вы имеете в виду?
Розалин слегка нахмурилась, не отрывая взгляда от его лица.
— Вы здесь из-за Энди. Я чувствую, что вы не желаете ей зла, беспокоитесь за нее, поэтому сделала вывод, что вы представляете ее семью. Энди говорила мне, что родные волнуются и пытаются найти ее с тех самых пор, как она ушла из дома, то есть вот уже четыре месяца. Гмм… вы не полицейский. Частный сыщик?
Проклятье. Он раскрыт.
— Вы что, наняли кого-то перерыть мой номер в гостинице? — резко спросил Бен, слишком выведенный из себя, чтобы вспомнить о своей руке, которую гадалка все еще держала.
Вот что происходит, Лак, когда становишься излишне самоуверенным. Внезапно оказывается, что тебя разоблачили рехнувшаяся пожилая дамочка и старик фокусник, который, судя по всему, вовсе не такой недотепа, каким кажется.
Похоже, его предположение развеселило Розалин.
— Нет, Бен, я никого не нанимала для того, чтобы обыскать ваш номер. Итак, вы признаете, что я права?
Бену захотелось откусить себе язык.
— Я ничего не признаю, черт побери.
