— Каким бы замечательным он ни был, он уж точно не явится наряженным в алый шелк.
Ампаро выслушала ее и печально покачала головой.
— Ладно, хватит глупых фантазий, — сказал Карла. — Отправляйся, пожалуйста.
Она глядела вслед бегущей к дому Ампаро и гадала, каково это — жить, не зная страха. Не зная чувства вины и стыда. Так, как жила Ампаро. Карла ощутила намек на такую жизнь в то весеннее утро, когда они, совсем недавно, отправились из Аквитании на Сицилию. Две безумные женщины отправились в путь, который, как она понимала, им не суждено завершить. В то утро она чувствовала себя свободной, как ветер, развевающий ее волосы. Карла пошла обратно в дом. Она дошла до домашней часовни, перебирая четки, помолилась, чтобы Ампаро все удалось. Если Ампаро вернется из «Оракула» одна, их поход будет окончен.
Резкий белый свет и ароматы гавани, приправленные запашком сточной канавы, просачивались сквозь двери складского помещения, где собралась разношерстная толпа. Здесь были представители разных наций, разных классов, от преступников до военных, но все они были одинаково взволнованы. Мелкие воришки, моряки, контрабандисты, солдаты, bravi,[22] художники и грабители собрались вокруг столов на грубо сколоченных козлах, со вкусом просаживая денежки на презренные радости желудка. Болтали, как всегда, о неминуемом вторжении мусульман на Мальту, о жестокостях турок, об их разврате, о мусульманском изуверстве. Их невежество во всех этих вопросах было бесконечным, но, пока они продолжали платить за выпивку, Тангейзеру было не на что жаловаться. Он собирался извлечь выгоду из этой войны, кто бы ни оказался победителем, поэтому сохранял полное спокойствие, подобающее мудрецу, сосредоточив все свое внимание на традиционно позднем завтраке: сегодня это была невероятно вкусная кровяная колбаса от бенедиктинцев, которую он запивал молодым красным вином, приготовленным ими же.
Его торс заполнял всю спинку массивного орехового кресла, обитого потертой зеленой кожей и украшенного золотой пластиной с девизом «Usque ad finem».[23] Кресло называлось «троном Тангейзера», и хорошая взбучка с последующим быстрым полетом в вонючую канаву ожидала любого посетителя, набравшегося настолько, чтобы вообразить, будто он может посидеть в нем. Тангейзер лишь недавно стал человеком зажиточным и дельцом, прежде он жил совсем иной жизнью, но бывший янычар чувствовал, что новое занятие прекрасно подходит ему, и он отдался ему всей душой. Так было со всеми предприятиями, в которых ему приходилось участвовать.
Таверна существовала будто бы сама по себе, отдельно от передней части склада, где Тангейзер вел дела, связанные с продажей оружия. Стол, за которым он ел, стоял в алькове среди бочонков на подставках, откуда он мог наблюдать за всем помещением. Этот альков был завешан пестрыми коврами из экзотических стран, отчего вся его контора приобретала вид караван-сарая. На столе стояли сломанные часы из Праги (он собирался починить механизм, поставив детали, сделанные собственноручно); рядом с часами уместилась медная астролябия, с помощью которой можно вычислять местоположение небесных тел, — пользоваться ею научил его сам профессор Мауролико; а по сторонам от этих приборов громоздились стопками книги странного содержания на множестве разных языков (не все из которых, надо признать честно, Тангейзер понимал); из некоторых книг, будучи навеселе, Тангейзер декламировал на турецком газели Физули[24] и Баки.[25] Еще в его библиотеке имелся запретный перевод Нового Завета, сделанный Бруциоли,[26] из-за которого его автор закончил жизнь в застенках инквизиции, трактаты Раймонда Луллия[27] и Тритемиуса Спонгеймского [28] и книги по природной магии, где излагались мнения философов древности и причины удивительных превращений. В окружении всех этих странных предметов Тангейзер, с огромными ручищами, покрытыми языческими татуировками, со шрамами на лице, с медными волосами и глазами цвета небесной лазури, казался своим знакомым неким Могулом из какой-нибудь далекой сказочной земли, и он не возражал, потому что в загадочности заключалась сила, а в силе заключалось его собственное понимание свободы.
Когда Тангейзер доел колбасу и допил вино, к нему направилась Дана, чтобы забрать посуду. Гладкая, ладная, цветущая, полная сил Дана была родом из Белграда — как и три другие женщины, служившие в трактире. Всех четырех вызволили из корсарского борделя в Алжире, когда корабль пиратов был захвачен галерами Религии. Тангейзер же, в свою очередь, вытащил девушек из борделя в Мессине, хотя не обошлось без потасовки в доках, затеянной — надо ли говорить, что себе на беду? — шайкой сутенеров. Из-за этого поступка дамы признали Тангейзера галантным господином. Особенно изумлены они были, когда узнали, что в «Оракуле» блуд под запретом (точно так же запрещалось блевать и мочиться на пол). Но даже при таких условиях девушки приносили его делу приличный доход, потому что мужчины ходили сюда насладиться зрелищем в той же мере, в какой и утолить жажду, а жажда многократно усиливалась под воздействием неудовлетворенной похоти. Поскольку девушки знали, что всяческие неуместные приставания наказываются даже с большей строгостью, чем попытки сесть в кресло хозяина, они демонстрировали свои прелести без всякого стыда и без малейшего сострадания к публике, и подобным поведением Тангейзер чистосердечно восхищался.
Дана подняла глазированный глиняный кувшин и одарила Тангейзера улыбкой, которая лишь внешне казалась застенчивой. Он отказался от добавки вина, закрыв одной рукой свою кружку, но не отказал себе в удовольствии свободной рукой поласкать под юбкой ее икры. Кожа была прохладная, гладкая, приятная на ощупь, она мимолетно прикоснулась грудью к его щеке и произнесла по-сербски вполголоса какие-то ласковые слова. Он заерзал в кресле, явно возбужденный, его рука под юбкой скользнула выше. Она делила с ним ложе, и много раз за последние недели они уединялись в глубине склада; эти свидания делались все чаще — сейчас уже они происходили несколько раз за день! — и он понимал, что ему следует быть сдержаннее. Однако мысль отправиться к себе в комнату, теперь, когда колбаса и вино удобно улеглись у него в желудке, казалась ему особенно привлекательной. Любовь помогает пищеварению. Но пока остается несколько невыполненных дел, даже и думать нельзя о том, что сейчас так сильно отвлекает его внимание. Он почуял аромат ее тела и вздохнул… Побыть бы с ней, а потом немного поспать — и какой еще радости ему желать от космоса?
Его ладонь легла на ее ягодицу, кончики пальцев провели по тугой плоти вдоль ложбинки: осязая подобные формы, он не уставал восхищаться безграничному совершенству Творения. Дана взъерошила ему волосы, а он откинулся в кресле. Да только слишком уж долго он предавался эротическим грезам. Не успел он взять ее за руку и увлечь за собой в комнату, как из глубин «Оракула» вынырнул Сабато Сви[29] и уселся за стол.
Не считая вежливого кивка, Сабато не обратил на Дану, сверкнувшую на него недобрым взглядом, ни малейшего внимания. Он расчистил среди книг место для своих локтей, тряхнул засаленными кудрями, свисающими из-под ермолки, и улыбнулся одними глубоко посаженными глазами, в которых вечно полыхало пламя божественного безумия. Сабато выудил из рукава письмо, и Тангейзер вздрогнул. Он никак не мог заставить себя протянуть руку, однако из подсознательной вежливости стал тискать зад Дины с меньшим пылом и даже выдавил из себя приветствие.
— Сабато, — произнес Тангейзер, — какие новости?
— Перец, — сообщил Сабато Сви.
Бесстрашный Сабато был евреем из венецианского гетто. Он был на десять лет младше Тангейзера и на столько же лет мудрее в вопросах, жизненно важных для процветания их дела. Они были партнерами уже пять лет и за это время ни разу не поссорились, даже когда по какой-либо оплошности оказывались перед угрозой рабства или чего-нибудь похуже. Сабато вызывал восхищение тем, как вызывающе умудрялся обходить законы, выстраивая тонко просчитанную интригу, тем, как впадал в безмолвную ярость, когда трудные переговоры достигали своего апогея, тем, как задавал ехидные вопросы громилам в полтора раза выше и в три раза здоровее его. И если не считать нескольких случаев, о которых и говорить не стоит, Сабато всегда ухитрялся оказаться в выигрыше. Тангейзер был осторожен в своих привязанностях, поскольку те, к кому он благоволил, слишком уж часто навлекали на него разные напасти, но если кому-то и было суждено его похоронить, то это был именно Сабато Сви. Ни одного человека Тангейзер не любил так
