взглядом. Тангейзер проследил глазами за ее удаляющимися бедрами, затем отвернулся и постучал указательным пальцем по столу.
— Ты хочешь, чтобы я два месяца провел в море, когда такая кровавая битва, какой и не припомнят живущие ныне, вот-вот случится у нашего порога.
— Вот мы и добрались до сути дела. Вместо того чтобы радеть о нашем предприятии, ты сидишь здесь, любезничаешь со своими подавальщицами и размышляешь над сплетнями из доков. — Сабато мотнул головой в сторону шумной публики, столпившейся вокруг столов. — Ты столько времени проводишь среди этих жалких пьянчуг, что скоро превратишься в такого же, как они.
— Замолчи! — сказал Тангейзер, но не добился никакого результата.
— Торговля оружием — это неплохо, но пушки не будут грохотать вечно. У нас мало собственности. У нас нет земли. У нас нет кораблей. — Сабато с презрением махнул в сторону выпивох. — Это не богатство. Это всего лишь жалкая возможность приобрести его, возможность увидеть его во сне.
— Я не особенно верю в сны, — сказал Тангейзер. В последний раз ему снилось, как он кует кинжал, которым его отец мог бы гордиться, но только отец так никогда и не увидел этого кинжала. Сон оставил у него в душе пустоту, которую ему никогда не заполнить. Он сказал: — Мы больше не будем говорить о перце, во всяком случае сегодня.
Сабато уловил произошедшую в нем смену настроения, он положил ладонь на мощное предплечье Тангейзера и сжал.
— Меланхолия тебе не идет. К тому же она вредит печени, как и воздух в этой грязной дыре. Давай- ка поскачем в Палермо, узнаем, какое прибыльное дельце можно там затеять.
Тангейзер накрыл ладонь Сабато своей рукой и усмехнулся.
— Ах ты, чертов жид, — сказал он. — Всего через неделю я по твоей милости буду истекать потом на греческой посудине. И ты это прекрасно знаешь.
Тангейзер поднял голову, когда в открытом дверном проеме потемнело и массивный силуэт заслонил собой свет. Это был Борс Карлайлский, de facto управляющий таверны, последний из странной троицы, державшей в своих руках «Оракул». Этим утром во время их обязательного тренировочного боя Тангейзер ударил его в скулу рукоятью меча. Борс ни слова не сказал, но собственная ошибка испортила ему настроение, а опухоль под глазом, цвета индиго, теперь была заметна всем. На таможенных весах Борс вытягивал десять пудов, и большая часть этого веса приходилась на ляжки, бицепсы и грудную клетку. И поскольку лицо у него было такое, будто его использовали в качестве наковальни, синяк смотрелся на нем очень естественно. И все же, входя нынче в таверну, он услышал чью-то негромкую шуточку по поводу своего фингала. Хуже всего было то, что за ней последовал взрыв бездумного пьяного смеха. Не замедляя хода, Борс направился к обидчику и заехал ему по шее своим колоссальным кулаком. Его жертва пошатнулась и, задыхаясь, свалилась на руки приятелей, а Борс пошел дальше через комнату, чтобы занять свое обычное место слева от Тангейзера. Когда он сел, Дана поставила перед ним кувшин и его личный кубок.
Кубок был мастерски вырезан из человеческого черепа. Борс наполнил череп вином, осушил, наполнил снова, затем, запоздало вспомнив о хороших манерах, вылил то немногое, что оставалось в кувшине, в кружку Тангейзера. Толкнул кувшин к Дане, и она отправилась наполнить его заново. У Борса были седые, стального оттенка волосы, а большую залысину компенсировали огромные брови, короткая бородка и пучки волос, торчавшие из ноздрей. Он кивнул Сабато Сви и повернулся к Тангейзеру.
— Красный корабль причалил, — сказал Борс, — к верфи госпитальеров.
— Вот видишь? — обратился Тангейзер к Сабато. — Железо Религии еще горячо. Золото течет к нам.
Борс продолжал:
— Я оставил Гаспаро грузить повозки и седлать наших коней. — Он посмотрел на Сабато Сви. — Твоя лошадь тоже у него?
Сабато отрицательно покачал головой.
— Деньгам Религии я рад, но они считают меня одним из убийц их Христа.
— Они священные рыцари Иоанна Крестителя, — возмутился Борс и перекрестился.
— Рабы в бараках Религии стонут заодно с левантийскими евреями, у которых вся надежда на турок. И у меня тоже, — сказал Сабато Сви. — Уже поползли слухи, что евреи Стамбула финансируют вторжение, и, хотя это ложь, как и все подобные сплетни, хотел бы я, чтобы было так. Когда Мальта падет, каждый оставшийся в живых еврей вознесет хвалы Господу.
— Поскольку они все равно обречены отправиться в ад — пусть возносят хвалы кому угодно.
Сабато посмотрел на Тангейзера.
— Я сам выкупил двух пленников, захваченных в Александрии, заслужив таким образом расположение Моше Моссери.
— Но ты с удовольствием продаешь рыцарям оружие, — заметил Борс.
— Да я просто счастлив нажиться на них перед тем, как их сотрут с лица земли, — заявил Сабато. — Каким фанатиком надо быть, чтобы умирать за кусок голой скалы?
— Они пришли сюда воплотить волю Господню, благородно сражаясь с оружием в руках, — поправил его Борс. — И если мы не станем сражаться с мусульманами на Мальте, в один прекрасный день нам придется биться с ними в Париже, потому что главная их цель — завоевание мира.
— Мы? — изумился Сабато Сви.
— И твое время придет, уж поверь мне, — сказал Борс. — Скажу больше: рыцари, собравшиеся на острове, — самые доблестные воины, каких кто-либо видел в таком количестве разом. — Он посмотрел на Тангейзера. — Этот остров превратят в ад, а нас с тобой там не будет, чтобы пройти проверку на храбрость. — Он в волнении сжал похожие на бочонки кулаки. — Это грубо нарушает естественный порядок вещей.
— Матиас покончил с убийствами и войной. Мне казалось, что и ты тоже.
Борс пропустил слова Сабато мимо ушей и надулся, словно гигантский ребенок.
— По сравнению с этим заварушка в Сент-Квентине покажется плясками на Майский день.
— Нет, — сказал Тангейзер. — Поминальными свечами, какие ставят в церквях старушки.
— Значит, ты согласен со мной! — воскликнул Борс; надежда затеплилась у него в груди. — Этот красный корабль для нас — последний шанс сыграть свою роль. Давай упакуем экипировку и погрузим на телеги прямо сейчас. Судьба зовет. И не говори мне, будто бы ты ее не слышишь.
Тангейзер шевельнулся, потому что в нем тоже взыграла кровь, ему было тяжело видеть в глазах Борса упрек. На лице же Сабато, напротив, отражался ужас: он предвидел полное крушение своих планов. Тангейзер поигрывал кольцом — собственно, кубиком из русского золота, в центре которого была выпилена дыра. Тяжесть кольца придала ему рассудительности.
— Борс, — сказал он, — ты мой самый старый и самый надежный компаньон. Но мы трое уговорились вместе сделаться богачами, этим мы и занимаемся, этим и будем заниматься. Поднимемся ли мы или падем, сейчас мы заняты битвами совсем иного рода. Помнишь, какой ты придумал для нас девиз? Usque ad finem. Вместе до конца. До самого конца.
Борс оставил при себе свои мысли, вместо ответа осушив череп с вином.
— Однако, — продолжал Тангейзер, — Английский ланг будет рад по уши твоему приезду. Если ты хочешь воспользоваться этой последней возможностью — поезжай. Никто из нас не встанет у тебя на пути.
Тангейзер посмотрел в глаза Борсу — серые глаза, обведенные желтым вокруг радужки, глубоко посаженные на покрытом шрамами и морщинами лице. Если бы Борс решился отправиться на войну креста против полумесяца, Тангейзер отправился бы с ним. Борс этого не знал, он был не из тех людей, которые ждут от других жертв в свою пользу; зато Сабато слишком хорошо все понимал и сидел затаив дыхание. Дана принесла новый кувшин вина, прекрасно сознавая, что ее прелести будут высоко оценены этим собранием. Борс издал невнятное рычание и снова наполнил свою кружку.
— Может быть, это не случайно, — заметил Борс, — что я единственный необрезанный за этим столом.
— Подобное несовершенство хотя бы можно запросто исправить, — сказал Тангейзер.
— Сначала тебе придется отрезать мне голову.
