Людовико бросил взгляд на Гонзагу, который не только был заметно потрясен всем услышанным, но еще и напрягал последние силы, чтобы не уронить зажатые в руках сумки. Людовико снова посмотрел на Тангейзера.
— Будем молиться, чтобы Господь в своем милосердии простил тогда нам наши прегрешения.
— Мне казалось, вы, священники, оставляете это право за собой.
— На этот счет имеются разные мнения, если говорить о теории, — ответил Людовико. — Священник может освободить вас от наказания, полагающегося за грех, обрекая тем самым на вечные муки, но если некой высшей властью будет постановлено, что грех состоит в ожесточении сердца, тогда искупить его возможно одним только раскаянием.
— Вам тоже есть в чем раскаиваться, — заметил Тангейзер.
— А кому из нас не в чем? — Он ждал, и Тангейзер согласно кивнул. Людовико продолжал: — И если раскаяние открывает врата милосердию Господнему, какой же разумный человек станет его избегать?
Тангейзер не отвечал. Людовико улыбнулся, но как-то меланхолически.
— Однако я отрываю вас от дел. Несмотря на ваше бессовестное богохульство, может быть, вы примете благословение скромного священника, прежде чем мы расстанемся? Это успокоило бы мою совесть, даже если не успокоит вашу.
Тангейзер бросил взгляд на Анаклето и уловил на его пухлых губках купидона тень усмешки. Он колебался. Но грубость была не в его натуре, поэтому он склонил голову. Людовико поднял руку и начертил в воздухе крест.
— Ego te absolvo a peccatis tuis in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen.[32]
Тангейзер поднял голову. Он осознал, что у Людовико самые холодные глаза, какие он когда-либо видел.
— Ассалам алейкум ва рахматуллахи ва баракатух![33] — сказал Тангейзер.
— Когда-нибудь мы встретимся снова, — произнес Людовико.
— Я принесу свои дрова.
Тангейзер смотрел, как уходит доминиканец, вслед за которым потрусил и Гонзага. Анаклето со своими волчьими ужимками замыкал процессию. Пройдя шагов десять, он многозначительно посмотрел через плечо. Тангейзер выдержал его взгляд, Анаклето отвернулся, и вся троица растворилась в сутолоке порта.
— Хочешь, чтобы всех нас вздернули на дыбу? — взвился Борс. — Никогда в жизни не видел такой глупости.
— Орел не охотится на червяков, — возразил Тангейзер. — Людовико наметил своей жертвой Религию.
— Видел я его лицо, когда он тебя благословлял, — настаивал Борс. — Будто посылает тебя на виселицу. Или на костер. Попомни мои слова, это благословение окажется проклятием.
Тангейзер похлопал его по спине.
— Благословение, проклятие… Я не верю ни в одно ни в другое, так что займемся делами.
Капитаном галеры оказался кавалер Джованни Каструччо, с которым Тангейзер был знаком, поэтому после краткого обмена любезностями их с Борсом пригласили на борт забрать чек на зафрахтованный груз с печатью и подписью покупателя и организовать погрузку товара, которая должна была занять остаток дня. Платеж будет переведен на их счет в банке Венеции — орден никогда не оставлял за собой долгов. «Куронн» отчалит с полуночным приливом; авангард турок мог появиться на горизонте в любой час, и Каструччо совсем не улыбалось прорывать их блокаду. Когда с делом было покончено, Тангейзер и Борс сошли по трапу на берег и обнаружили на набережной Оливера Старки. Тангейзер протянул ему руку, Старки пожал ее.
— Брат Старки! Вот нежданная радость.
— Тангейзер! — Старки развернулся, чтобы пожать руку и Борсу тоже. — И Борс де Карлайл!
Он произнес имя своего земляка с ироническим удивлением. И верно, прозвище Борса было несколько экстравагантно и вроде бы намекало на благородное происхождение — но что тогда говорить о «Тангейзере»? Они выбрали свои noms de guerre за бутылкой бренди в Милане, куда приехали, собираясь наняться на службу к Альбе. Не отмеченная на карте грязная дыра, откуда был родом Борс, хотя бы находилась недалеко от Карлайла, «Тангейзер» же был позаимствован из какой-то рыцарской баллады, из старинной трубадурской сказки, в которой речь шла о рыцаре, замученном женщинами и изгнанном в итоге из чертогов Господних. Но имя само по себе дышало силой, не важно, праведной или наоборот, и они гордились своими прозвищами и тогда, и сейчас.
— Что привело вас в Мессину накануне войны? — спросил Тангейзер.
— Вы, — ответил Старки.
— Если вам нужны еще люди, осмелюсь пообещать, что смогу найти еще несколько человек, хотя, надо признаться, почти все они пьяницы и подонки… — Он замолк, видя, что на лице Старки написано явное отсутствие интереса. — Но я совсем забыл о хороших манерах. Прошу вас, отобедайте с нами…
— Простите меня, Тангейзер, я не из тех, кто привык ходить вокруг да около. — Замешательство Старки было очевидно. — Я приехал не заключать сделку, а просить о милости.
— Вы в кругу друзей. Просите, и покончим с этим.
— Я приехал, подчиняясь строгому приказу великого магистра, чтобы просить вас встать на сторону Религии в войне против Великого турка.
Тангейзер заморгал. Украдкой покосился на Борса.
Борс поглаживал усы и облизывал губы.
— Короче говоря, — подытожил Старки, — великий магистр хочет, чтобы вы присоединились к нам.
— На Мальте?
— На Мальте.
Тангейзер уставился на Старки с таким недоверием и опаской, что Борс ударил руками по коленям и заревел от хохота. Он хохотал так раскатисто и так радостно, что моряки, убирающие косые латинские паруса, и портовые грузчики, истекающие потом у повозок, оставили все свои дела и принялись оборачиваться, пытаясь понять, что случилось.
Тангейзер вернулся с «Куронна» в пасмурном настроении. Старки привел все возможные доводы: моральные, политические, духовные и патриотические, — пытаясь завербовать его на свою сторону. Он обещал ему славу, богатство, почет и благодарность Рима. Он умолял, льстил, угрожал. Он ссылался на «Summae» Фомы Аквинского,[34] на авторитет святого Бернарда[35] из Клерво, приводил волнующие примеры героев древности и современности. Он сделал все, только что не обвинил Тангейзера в недостатке храбрости. Однако Тангейзер ответил на все его попытки подкупа и угрозы решительным отказом обнажить оружие во имя Религии. Мальтийская илиада, как называл грядущую осаду Старки, начнется без его участия. Он много лет не убивал людей, его совесть была совершенно чиста, и он не скучал по прошлому. В качестве награды за утренние хлопоты Тангейзер пообещал себе по возвращении в таверну ванну. Борс ехал рядом с ним, погруженный в сердитое молчание. Когда они подъехали к «Оракулу», Борс кивком указал на лошадь, привязанную в тени перед дверью, и произнес:
— Неприятности.
Тангейзер видел, что это великолепная гнедая кобыла под дорогим седлом и в дорогой упряжи. За редким исключением, завсегдатаям таверны такая лошадь была не доступнее, чем сан кардинала. Когда Борс с Тангейзером проезжали мимо дверей «Оракула» к конюшням, Тангейзер мельком заглянул внутрь и увидел, что там творится настоящее безобразие. Толпа гнусных пьяниц ревела, сомкнув круг, плечом к плечу, словно наблюдая за уличной дракой. Он тут же спешился, передал поводья Бурака Борсу и шагнул через порог, вглядываясь поверх немытых голов.
