— Что ж, совершенно очевидно, — заметил Людовико, что наши интересы не пересекаются.
Он бросил краюшку хлеба обратно в корзину и поднял свой шлем. Поднялся сам, так же как и Матиас, и поклонился Карле.
— Я счастлив узнать, что наш сын все-таки жив, — произнес он, — хотя и остается в руках мусульманских демонов.
— Ему могло бы быть гораздо хуже, — вставил Матиас. — Он мог бы попасть в руки своего отца.
По тому, как Людовико дернул широкой, выбритой до синевы челюстью, Карла поняла, что даже его терпение истощилось.
Он повернулся к Матиасу.
— Тем не менее я молюсь за его благополучное возвращение под защиту Христа. Он очень сильно занимает мои мысли. И он, хвала Господу, наполнил мое сердце такими чувствами, о которых я даже не подозревал. — Взгляд его был искренним, и на миг Карла даже посочувствовала ему. — Расскажите мне, что за человек мой сын?
Людовико распахнул свое сердце. Матиас протянул руку и стиснул его.
— Перечисление всех его положительных качеств может затянуться до зари, — ответил Матиас. — Достаточно сказать, что чертовски трудно поверить, будто он твоего семени.
Сердце Людовико захлопнулось, как медвежий капкан.
Матиас отсалютовал ему.
— Ассалам алейкум.
— Pax vobiscum.
Когда Карла глядела, как Людовико ковыляет обратно в суматошную ночь, она не могла скрыть жалости к нему. Никогда еще она не встречала человека, настолько заблудившегося в потемках собственной души, за исключением разве что собственного отца.
Матиас вглядывался в темноту.
— Где-то там рыщет Анаклето. Интересно, почему он до сих пор меня не застрелил? Может быть, если бы вы не сидели рядом, и застрелил бы.
— Анаклето?
— Доверенный слуга Людовико, его тень, тот, кто вместо него бьет ножом в спину. Молодой человек поразительной красоты и омерзительного нрава. Он напоминает мне ассасинов султана, глухонемых убийц из сераля, которые ходят совершенно беззвучно. — Он взял Карлу за руку. — Давайте вернемся в госпиталь. Мне будет спокойнее, когда я буду знать, что вы под защитой его стен, хотя бы на ночь.
Она согласилась без возражений, и они пошли обратно в город.
— Вы были с ним так грубы, что я испугалась, не хотите ли вы спровоцировать дуэль, — сказала Карла. — Вы ведь этого добивались?
— Я не затеваю дуэлей с теми, кого не уважаю. Скорее я бы перерезал ему горло во сне. Но он вытерпел столько оскорблений, что хватило бы на полдюжины смертельных обид, и проглотил их все. А ведь Людовико совсем не трус. Это означает только, что я, во всяком случае в его глазах, уже покойник. А вы — его добыча. Он просто выжидает время, пока не настанет подходящий момент. — Тангейзер нахмурился. — Расскажите мне, Карла, что между вами произошло, пока меня не было?
— Я не стала рассказывать, потому что…
— Это сейчас не важно.
— Он пришел ко мне в комнату в оберже среди ночи.
Выражение, появившееся на его лице, только подтвердило обоснованность ее страхов и нежелания рассказывать ему эту историю.
— А где были Борс с Никодимом?
— Борс был на дежурстве, а Никодим спал.
Матиас хмыкнул.
Карла сказала:
— Людовико тоже ходит совершенно беззвучно.
— И что он вам сказал?
— Он был просто не в себе. Он сказал, что хочет жениться на мне, хочет, чтобы мы родили другого сына вместо Орланду.
— Обезумевший от войны и обезумевший от любви. А в его случае, еще и обезумевший от власти.
— Он сказал, что вся его жизнь представляется ему огромной ошибкой и он видит во мне способ исправить ее. Чтобы осадить его, я сказала, что люблю другого, и он тут же понял, что речь идет о вас.
— Надеюсь, это была не только военная хитрость. — Он улыбнулся. — Не думайте больше о Людовико. Пусть он вас больше не беспокоит. Думайте только о нашем побеге, если, конечно, удастся вас убедить в его необходимости.
— Я уже убеждена.
— Прекрасно. Только никому ничего не говорите, даже Ампаро.
Она испугалась, что готовится какое-то предательство, и даже остановилась. Улица была узкая и темная. Она подошла ближе, чтобы взглянуть ему в лицо, и сказала:
— Ампаро должна ехать с нами.
Он так оскорбился, что она испугалась еще больше.
— За кого же все-таки вы меня принимаете?
Она хотела извиниться, но он жестом заставил ее умолкнуть.
— Я скорее сам сложу здесь голову, чем оставлю Ампаро. — Он сморщился, не зная, как продолжить. — Нет, давайте уж разбередим эту рану прямо сейчас. Я очень люблю Ампаро, но не так, как люблю вас. Не меньше. Может быть, даже больше. Не знаю, да и кто может измерить подобные чувства? Мужчина или женщина? Я не хочу никого обманывать, но, признаюсь, сам запутался в этом деле. Сердце и чресла не всегда возможно удержать в узде. Вы с нею составляете удивительную пару. Что еще мне сказать? В моем личном списке бедствий эта сложность не входит в число требующих немедленного решения, хотя она, это верно, является причиной всех остальных, потому что, если бы не вы обе, меня бы здесь не было. И если я грешу, то это сущий пустяк по сравнению с прочими моими злодеяниями. В общем, если мы сумеем пережить все наши трудности и напасти и я верну Орланду домой, а вы к тому времени не передумаете, мы поженимся, мы с вами, Ампаро же придется это перенести, и будет то, что будет.
Он ждал, и Карла согласно кивнула.
— А до тех пор я бы предпочел оставить все, как есть. Море и без того штормит, так к чему же еще раскачивать лодку? Вы сможете примириться с этим?
То, что он давал одной рукой, он же забирал другой, но он позволял себе быть таким, каким был, и его прямолинейность будоражила ее. Если она ведет себя как дура, что ж, пусть будет и это. Тело ее ныло, и, не сознавая того, она подняла лицо, и он поцеловал ее в губы. Он привлек ее к себе, заставив подняться на цыпочки, и она ощутила на уровне живота пульсацию его плоти. Желание отдаться прямо здесь, в переулке, охватило ее. Какое-то противоположное чувство сражалось с ним, но горячие губы Матиаса прижимались к ее губам, его руки обнимали ее талию, и у Карлы захватило дух. Она ощутила, как, шурша, поползла вверх юбка, когда он поднял ее, как его огрубелые ладони гладят ее бедра, и внутри ее все содрогалось, и голова шла кругом. Война разразилась внутри ее. Она думала: «Я не стану отказываться от всего этого из страха или ложного благочестия». Она и не чувствовала в душе ни того ни другого, что уже было победой. Но у Карлы имелись иные причины — весомые причины противиться желанию предаться страсти в переулке, словно уличная девка. Если он был готов изменить Ампаро — а он был человек, только что преодолевший залитое кровью поле, и она не станет судить его за это, — то она была не готова. Его пальцы скользнули между ее ног, лаская — «О боже, о господи, боже мой!» — но она крепко сжала бедра и отстранилась. Противясь всем своим природным инстинктам, Карла уперлась рукой ему в грудь. Он сразу же понял, и, хотя глаза его закатывались от желания, он не стал принуждать ее. Тангейзер отступил назад, откинул со лба волосы.
Карла сказала:
— До тех пор оставим все, как есть.
— Простите меня, — сказал он, голос его прозвучал резко. — Безумие носится в воздухе этой ночью.
