И не одна дикая тварь тянет его повозку. — Глаза его прояснились. Он криво улыбнулся ей. — Но хотя бы вы оказались мудрее меня. — Он поглядел в конец переулка и на госпитальную площадь за ним. — Вот вы почти и дома, — продолжал он. — А у меня имеются спешные дела, требующие моего обязательного присутствия. Так что вынужден с вами распрощаться.
Ее охватило какое-то смутное подозрение.
— И что это за спешные дела?
— Военные дела.
Она ощущала в нем ту же леденящую кровь отстраненность, какую чувствовала тогда на дороге на Сиракузы, когда он собирался убить священника. Карла видела, что он не собирается ей ничего объяснять. Ничего не говоря, он вдруг достал из рукава свой пропитанный потом платок и потер ей шею.
— Я вас испачкал, — сказал он.
Его неровные зубы ярко блеснули на закопченном лице.
А потом она смотрела, как он разворачивается и уходит в сторону поля боя.
Карла нашла Ампаро спящей на ее кровати. Она прилегла рядом, Ампаро передвинулась, не просыпаясь, и Карла обняла ее. Она не чувствовала угрызений совести за то, что ее сердце было переполнено любовью. Любовью ко всем дорогим ей людям. Она благодарила Господа за то, что Он окружил ее друзьями. Она молилась Иисусу, чтобы Он понял, чтобы простил ее, хотя, за что именно, она не смогла бы ясно ответить. Конечно же, среди стольких жестокостей любовь во всех ее проявлениях благо. Любовь Матиаса к двум женщинам, даже любовь Людовико к ней. Она молилась за Матиаса и Ампаро. Она молилась за Орланду. Она молилась за Людовико, за то, чтобы его безумие и боль можно было исцелить.
Она провалилась в глубокое, навеянное усталостью забытье. Ей снились живые, фантастические сны, в которых дух ее скитался по незнакомым астральным землям, носился в таинственных вихрях, неведомых бодрствующему сознанию. От всего увиденного захватывало дух, бросало в дрожь, хотелось новых миров, открыть которые означало уже никогда не возвращаться в этот. Обо всех этих мирах, проснувшись, она мало помнила, только то, что в них не было ничего кошмарного или ужасного.
Что было хорошо, ибо новый день принес и то и другое в изобилии.
Ночная атака на стену завершилась с первыми лучами солнца. Последствия ее были тяжкими. Проснувшись, Карла обнаружила, что Ампаро ушла, и она тоже отправилась, подхватив мешок с бинтами, иглами и прочим, помогать, чем возможно. Головешки догорали, выбрасывая снопы искр. Дети смотрели, как она проходит мимо, глаза их были пусты, на лицах застыло недоуменное выражение, о котором говорил Матиас. Рыцари и солдаты — и причитающие вдовы, ищущие причину своего горя, — растерянно бродили среди хаоса, похожие на ангелов, изгнанных из рая и только что оказавшихся в своих новых, затянутых дымом адских владениях. Солнце выползло медленно, будто не желая освещать подобную мерзость. Стервятники беззвучно снижались кругами, усаживаясь на свежую, нетронутую, падаль, похожие на сгорбленных, одетых в черные мантии третейских судей, разбирающих спор о сущности горя.
Карла, проходя мимо, узнала от Лазаро, что этой ночью фра Людовико из Итальянского ланга и его оруженосец Анаклето Крато оба пострадали во время мушкетной перестрелки. Оба были еще живы, находились в госпитале Итальянского обержа, но Лазаро сомневался, выживут ли они.
Карла же, напротив, нисколько не сомневалась в верности своей догадки. Пока она путешествовала по далеким мирам с их химерическим покоем, Матиас устраивал — при собственном непосредственном участии — свои военные дела. Но у нее не было возможности разузнать все подробнее, потому что, как только солнце вышло из-за горы Сан-Сальваторе, турки атаковали снова, и по всей длине стены.
Осадные пушки громыхали с высот. Барабаны гремели, дудки и имамы завывали. И, зловеще скрипя и стеная, под щелканье хлыстов и хор тоскливых стонов бесчисленных рабов-арапов, натягивающих веревки, по дороге со стороны Марсашлокка двигалась мусульманская осадная башня невероятных пропорций. Когда циклопическое инженерное сооружение поползло через равнину Гранд-Терре, рабы принялись укладывать под его колеса намазанные салом доски, выстраивая дорогу к бастиону Прованса. В чудовищной башне сидел отряд мушкетеров.
Карла наблюдала за продвижением башни, охваченная головокружительным чувством нереальности происходящего. Если позабытые сны этой ночи и казались ей фантастическими, то на фоне разворачивающейся в столбах пыли картины они были совершенно банальны. Карла смотрела на лица защитников. Приближение Левиафана заставило всех христиан испустить вздох отчаяния. Но мужчины и женщины все равно вышли из развалин, когда горны протрубили тревогу, — они снова взялись за оружие, снова развернули знамена Крестителя и снова шагнули на залитый кровью край стены, чтобы защищать от язычников Священную Религию.
Тангейзера разбудили чьи-то толстые пальцы, сжавшие ему плечо. Он вынырнул из мира, где не было боли и эротического томления и где он надеялся пробыть вечность и еще один день. Тангейзер открыл глаза и увидел Борса.
— Нет, — простонал Тангейзер.
— Да, — возразил Борс.
Борс сунул ему кружку, от которой поднимался аромат кофе. За предыдущие недели он перебил все купленные Тангейзером чашки из измитского фарфора. Откуда-то издалека доносился грохот мощной канонады. Тангейзер приподнялся на локте, взял толстостенную глиняную кружку и отхлебнул. Несмотря на толстые края посудины, вкус был блаженный, но он не стал в этом сознаваться.
— С сахаром ты пожадничал, — сказал он.
— Я вообще не понимаю, как ты можешь пить эту бурду.
— Кофе обладает целительными способностями, в которых я сейчас нуждаюсь.
Борс ретировался. Если повезет, он больше не вернется. Тангейзер скосил глаза и увидел, что Ампаро наблюдает за ним из-под простыни. В состоянии безрассудного воодушевления он похитил ее из госпиталя, пока Карла спала. В конце концов, они с последней договорились о необходимости соблюдать статус-кво. Глаза Ампаро светились и влажно блестели. Он ощутил, как ее рука скользнула по его животу туда, где, как он понял, она обнаружит исключительно великолепную эрекцию. Еще он понял с тоской, что все это пропадет даром, потому что его внимание отвлек громкий грохот. Борс вернулся с доспехами Тангейзера и теперь гремел ими у него перед носом.
— Нас зовут к великому магистру, — сообщил Борс.
— Меня мутит от вида великого магистра и от звука его имени, — сказал Тангейзер. — Меня мутит от войны. Меня мутит от турок. Но больше всего меня мутит от тебя, когда ты отрываешь меня от исполнения супружеских обязанностей.
Короткое фырканье.
— Так вот как ты это называешь. — С еще более раздражающим грохотом Борс уронил доспехи возле кровати и вышел за дверь.
Испуская в изобилии нечеловеческие стоны и грязные ругательства, Тангейзер поднялся с постели и пошел одеваться. Каждая косточка в нем и каждое сочленение высказывали свои протесты, и он чувствовал себя столетним стариком. Ампаро суетилась вокруг него, помогая, чем могла, но осуществлению всех ее наилучших намерений, не говоря уже о его собственных, сильно мешал тот факт, что она была совершенно голой. Пока Тангейзер проклинал доспехи с их жуткой тяжестью, все еще пребывая в нужном состоянии, дух его восстал против власти великого магистра, и он взял Ампаро и поставил на колени на край матраса. Так и стоя на ногах, он вошел в нее сзади. Она не возражала, хотя и сопроводила его маневр громкими криками, которые можно было ошибочно принять за протест. Тангейзер услышал, как Борс возмущенно кашляет за дверью, и, словно уступая принятым в обществе приличиям, он одной рукой зажал Ампаро рот. Она укусила его за большой палец, и заглушённые крики перешли в стоны. И этот укус, и издаваемые ею звуки еще больше распалили его желание. Свободной рукой он обхватил ее грудь и, обретя таким образом устойчивое положение, с наслаждением двигался, пока не изверглось семя. В нормальном состоянии он обычно не действовал с такой поспешностью, поскольку, когда дело касалось удовольствий, он склонялся к
