был поставлен на грань отступничества любовью.
Он снова прополоскал мешковину и принялся мыть вторую ногу. Похоть была старейшим из его врагов, и, хотя она уже больше не терзала его с юношеским пылом, даже теперь он не мог окончательно избавиться от нее. Однако похоть свойственна плоти, она прекрасно узнается под своей маской, ее легко превратить в боль. А вот любовь приходит, загримировавшись под духовное исступление, она говорит голосом Бога. Ничто до того и ничто после не казалось ему более священным, и даже сейчас он иногда спрашивал себя: что, если все познанное им не было пороком, что, если накопленная мудрость столетий не была обманом, что, если тот голос на самом деле произносил перед ним слова самого важного урока Всемогущего? И вот здесь-то, снова, крылась опасность. Погребенное семя только и ждало момента, чтобы взойти. Образ женщины, которую он любил, которую, как выяснилось в ходе размышлений, он любит до сих пор, вернулся из мрака прошлого, чтобы бросить вызов его верности. И не только один лишь образ, но и сама она. Во плоти. Она была здесь, всего в часе пути от того места, где он стоял, нагой и возбужденный.
Его пенис чудовищно пульсировал между ногами. Он чувствовал, как он дрожит и напрягается, словно гончий пес ада на невидимой сворке. Он прополоскал и отжал мешковину, стер пот с чресл и живота. Вымыл мошонку. Вымыл свой член и сдержался, когда на него накатил приступ плотского желания.
Мысленным взором, с идеальной ясностью, он видел ее, лежащую на спине на травянистом берегу, раскинувшуюся среди полевых цветов, аромат которых пьянил их обоих. Стройная, нагая, белая как молоко, голова ее была запрокинута, рот приоткрыт от страсти, темные соски набухли, ноги разведены, вульва напряжена, руки бессильно раскинуты в стороны… Она хотела его. Она дрожала и вскрикивала, ее зеленые глаза закатывались и трепетали от нестерпимого вожделения. Это ее вожделение к нему и толкнуло его на край безумия. Если бы она не вожделела его так, он никогда бы не отважился на подобное сам.
Волна желания поднималась и нарастала, катила пенным валом из глубины его существа; он застонал, когда демоны обступили его, требуя, чтобы он позволил этой волне вырваться. Несколько секунд, украденных у океана времени, и агония миновала. Но только не навсегда. Он чувствовал своего ангела- хранителя за плечом, чувствовал его прохладную призрачную руку, дотрагивающуюся до его головы, чтобы напомнить: именно так дьявол ввел его в заблуждение в прошлый раз — ложью, что, совершив меньший грех, он каким-то образом убережется от греха большего, словно зло было чем-то таким, что можно чуть- чуть отпить из хрустальной чаши, а не вонючим болотом, в которое человек погружается с головой и исчезает в нем навеки.
— Господь спасет меня! — закричал он. — Господь меня простит!
В какой-то миг ему показалось, что он не выдержал. Но на мешковине следов не было, на плитках пола под ногами тоже, а волна со всеми ее демонами миновала. Он вымыл лицо водой из фонтана. Вознес благодарности святому Доминику.[46] Прополоскал мешковину и обтер живот и чресла, прополоскал еще раз. Обтер грудь. Он вспоминал обстоятельства своего грехопадения.
Ему было двадцать шесть лет, он приехал на Мальту по поручению своего патрона Микеле Гислери, который потребовал отречения от епископа Мдины, чтобы пристроить на его место любимого племянника. То, что на него, человека столь юного, было возложено это деликатное поручение, доказывало веру в него Караффы. Но Людовико познакомился с девушкой на идущей вдоль побережья дороге высоко над линией прибоя и подпал под ее чары. Ее звали Карла де Мандука. Ее прекрасный образ поселился в его сердце, распаляя жар, мучивший его беспрерывно. Самобичевание лишь обостряло сладострастие, и, хотя он молился, чтобы одержимость покинула его, ее хватка делалась лишь сильнее. Он разыскал девушку в надежде убедиться, что она ничего для него не значит, чем только усугубил собственную глупость. Они прогуливались, и она попросила исповедать ее. В числе тривиальных грехов она призналась, что ее посещают нечестивые мысли. О нем. Она повела его показать идола гигантской языческой богини, который стоял на острове с тех времен, когда человечество было еще юным. И там они занимались любовью, оба одинаково неискушенные.
Прошли недели, за которые охватившее их наваждение только усилилось, и, пока Людовико грешил, он уничтожил в епископе Мдины все достоинство, которым тот обладал. Он ломал его престарелый дух с юношеским рвением, унизил его до положения червя, на брюхе вымаливающего прощение. После чего отправил в тюрьму среди пустошей Калабрии. Его жестокость усугублялась собственным проступком, чувство вины разъедало его внутренности, затуманивало разум. Призрак безумия и вероотступничества вырисовывался все яснее, а вместе с ним приближалась не только гибель, но и всеобщее порицание жителей Неаполя и чувство, что он не оправдал доверия его святейшества. В тот самый момент, когда он уже решил отречься от своего призвания ради любви, Людовико самого предали. Его вызвали к прелату Мальты, где он узнал, что родители девушки выдвигают против него обвинение в непристойном поведении. В панике и отчаянии он бежал в Рим и сознался в своих чудовищных прегрешениях Гислери.
Хитрый Гислери в качестве епитимьи и награды отправил Людовико в Кастилию: обучаться искусству инквизиции у самого выдающегося испанского мастера, Фернандо Вальдеса. В знак благодарности святому Доминику Людовико прошел босым от Рима до Вальядолида. Это была дорога воскресения и духовного возрождения; по прибытии его встречали как блаженного, одержимого живым духом Иисуса Христа. Возможно, тогда так оно и было, потому что в этом беспримерном акте воли и самоистязания он забыл Карлу. А теперь, когда прошло много лет, оказалось, что вовсе не забыл. И Бог и дьявол тоже не забыли, потому что кто-то из них направил ее сюда, снова, на расстояние вытянутой руки от него, искушая его, толкая на ошибку и осквернение души.
Тогда Людовико не знал, каким интригам обязан внезапно постигшим его на Мальте бесчестьем. Позже, наведя справки, он выяснил, что в числе приятелей низвергнутого епископа числился Ла Валлетт, тогда морской адмирал, и что именно Ла Валлетт стоял за выдвинутым обвинением в непристойном поведении. Людовико не испытывал к этому человеку недобрых чувств. Подобные чувства для слабых. Он готовит падение Ла Валлетта по иной причине. Что касается Карлы, ей он не желал зла. Если она действительно свидетельствовала против него — а этот факт нельзя подтвердить, — она сделала это по молодости лет, ему не остается ничего, как простить ее. И даже если он позволит Карле подвергнуть опасности его душу, он не позволит ей подвергать опасности его работу. Он был уверен, она понятия не имеет о его присутствии на Мальте. Но если бы она вернулась на Мальту, это поставило бы под угрозу срыва его планы. Это поставило бы под угрозу его самого. Его репутацию, его власть, а вместе с ними и надежды его патронов в Риме. Кто знает, чего хочет эта женщина? Кто знает, как время успело извратить ее разум? И если воспоминания о прошлом даже его самого затопили с такой пронзительной ясностью, они могут нахлынуть и на Карлу, вместе со страстями, будь то любовь или ненависть, которые никому не под силу предсказать или удержать. Его собственная судьба не имеет значения. Но он орудие церкви. Он не позволит Карле затупить его лезвие.
Он прополоскал свою тряпку — омовение почти завершено, — обтер себя под мышками, вымыл зад. Ей едва ли повредит провести некоторое время в пристанище святых сестер. Если Карла будет благополучно заперта в монастыре минималисток, может быть, стоит разобраться подобающим образом и с Матиасом Тангейзером? Людовико не подозревал о существовании этого человека и о присутствии здесь Карлы, пока не вышел из Большой гавани на «Куронне» и Старки не поведал ему о возложенном на него задании. Старки был убежден, что Тангейзера будет невозможно привлечь на сторону Религии. Ла Валлетт, однако же, предложил стратегический план: именно Карла должна была переманить германца на свою сторону.
Людовико не стал отговаривать Старки от его затеи. Ему бы не хотелось, чтобы, когда их стратегия рухнет, Старки заподозрил, будто причина в инквизиторе.
— Вам нельзя показывать, что вы просите помощи у ее светлости, — предостерег его Людовико. — Лучше пусть она чувствует, что сама в долгу перед вами за вашу доброту. Особенно подчеркните малую вероятность успеха. Обрисуйте Тангейзера самыми черными красками, чтобы лучик надежды сделался для нее совсем слабым.
— Но зачем это? — По тону Старки было ясно, что он намеревался придерживаться совершенно противоположной политики.
