— Это ваше дело, — произнес он.
— Их товары, разумеется, будут конфискованы конгрегацией, — сказал Гонзага. — Мы имеем право на свою долю.
— Разве я недостаточно ясно выразил свои пожелания?
Гонзага побледнел. Его рот кривился, выдавливая извинение, которое он не осмелился произнести вслух.
— Я желаю, — произнес Людовико, — чтобы в этом деле не осталось следов присутствия Священной палаты. В глазах посторонних это должно быть исключительно светским делом. Если кто-то заметит, что Священная палата имеет отношение к этим происшествиям, вы будете признаны в высшей степени неспособным.
Гонзага бросил взгляд на Анаклето и обнаружил, что тот смотрит на него, как кобра на жабу.
— Все будет, как вы прикажете, ваше преподобие, — заверил Гонзага. — Никаких бумаг, никаких свидетелей, никаких следов. Исключительно светское дело. Я не возьму ни гроша для моей конгрегации.
Гонзага словно ожидал одобрения или подтверждения своим словам. Людовико молча смотрел на него, пока корчи несчастного не вызвали в нем отвращение.
— У вас много дел, отец Гонзага. Проследите, чтобы все было исполнено.
Когда Гонзага сорвался с места, Людовико ощутил волнение. Он никогда еще не доверял Гонзаге таких дел. Хотя тот отчаянно старался угодить, от него разило избыточным рвением и мелочными амбициями, что было весьма обычно для провинциальных исполнителей. Зато Гонзага был местным священником. Печально, что Тангейзеру суждено пасть от руки столь низменного типа. Что касается Карлы, в свое время он займется ее судьбой.
Людовико подошел к окну и выглянул во двор. Оседланные лошади ждали, готовые увезти его в Палермо. Там он, прежде чем сесть на корабль, идущий в Рим, присмотрится к испанскому наместнику Гарсии де Толедо. Толедо был самым влиятельным человеком в Италии после неаполитанского короля и Папы Римского, а случись вторжение на Мальту, он окажется еще более значительным лицом, чем они. Ла Валлетт просил Людовико оказать на Толедо давление, с тем чтобы тот прислал подкрепление, но эта часть плана подождет его возвращения из Рима. В Риме он добудет средства воздействия, необходимые, чтобы добиться от Толедо послушания.
И не только. В Риме он также подготовится к возвращению на Мальту и чистке рядов Религии. В надежных руках Религия станет достойной своего имени и сделается истинным защитником церкви. Орден поклялся не сражаться против собратьев-христиан, но поскольку это всего лишь вопрос политики, его всегда можно пересмотреть. Война в Европе против лютеранства оказалась более кровавой, чем кто-либо мог представить. Оружие и репутация Религии окажутся бесценны, если, конечно, госпитальеры уцелеют после турецкого вторжения. Но все в руках Божьих.
Вера Людовико в Господа была абсолютна.
Они покинули аббатство. Жаркое солнце висело высоко. Дорога на Палермо была пустынна. Они поскакали на север, и ветер Истории бил им в лицо.
Тангейзер поднялся со скамьи, словно волк, пробужденный от какого-то первобытного сна, — гибкий и в то же время напряженный и до сих пор находящийся в объятиях иного мира. Он навис над Карлой, и все надежды, которые она питала на его счет, разлетелись вмиг, стоило ему заглянуть ясными голубыми глазами в ее глаза. Его лицо было в шрамах, но все еще молодо. Ожог от пороха изуродовал его шею слева у нижней челюсти. Тонкий белый шрам пересекал его лоб с той же стороны. Волосы упали ему на лицо, когда он встал, и сверкающий за прядями глаз придал ему сходство с каким-то диким зверем, недоверчиво глядящим на окружающий мир — слишком уж цивилизованный и полный запретов, чтобы он чувствовал себя в нем уютно. Когда он откинул волосы, впечатление пропало, и Карла пожалела об этом. Губы его разомкнулись, и он улыбнулся, обнажив неровные, со сколами зубы. Что-то жестокое было в его улыбке. Его хорошо скроенный камзол цвета бургундского вина был отделан золотыми полосами, высокие сапоги начищены до блеска. Ансамбль дополняли — не слишком удачно — кожаные штаны какого-то неопределенного коричневого оттенка.
Карла была встревожена собственной реакцией. Просто встав на ноги, он залил ярким светом те сексуальные потемки, на которые она сама себя обрекла. Он волновал ее кровь так, как, ей казалось, уже никому не под силу. Она пригласила его в гостиную выпить чего-нибудь освежающего, он остановился, чтобы рассмотреть ее виолу да гамба,[51] стоящую на подставке.
— Виола да гамба, верно? Это ваш инструмент.
Он произнес это так, словно знал, что он не может быть ничьим больше, и это ей польстило.
— Это была страсть моего детства и юности.
— Хвалю ваш выбор, — произнес он. — Я наслаждался музыкой да гамба в салонах Венеции, где выступали прекрасные исполнители, но я никогда раньше не слышал, чтобы в игру вкладывали столько силы и огня. — Он улыбнулся. — Я бы даже, пожалуй, сказал — ярости.
У Карлы похолодело в животе.
— А что это была за пьеса? — спросил он.
— Наша собственная импровизация.
— Импровизация?
— Вариация, сильно приукрашенная, на тему одной танцевальной сюиты во французском стиле.
— Ах, танец, — произнес он. — Если бы все танцы были такими вдохновляющими, я, наверное, сам бы выучился этому искусству, но в танцах я ничего не смыслю.
— Этому можно научиться.
— Только не в доках Мессины. Во всяком случае, если речь идет о тех стилях, которые вы смогли бы узнать. — Он протянул руку к грифу виолы, но не стал ее трогать. — Можно? — спросил он. — Я никогда раньше не видел вблизи такого чуда.
Она кивнула; он поднял инструмент с подставки и внимательно рассмотрел завитки и инкрустацию, а также фактуру нижней деки из клена.
— Поразительная геометрия, — пробормотал он. Потом посмотрел на Карлу. — Насколько я понимаю, форма инструмента задумана с тем, чтобы совпадать с концентрическими кругами, заходящими друг на друга. Гармония геометрическая способствует гармонии звука. Но разумеется, вы знаете это лучше меня.
На самом деле она этого не знала и была поражена странностью его рассуждений, но, хотя она не могла заставить себя согласно кивнуть, опровергать его она тоже не стала. Он вгляделся сквозь прорези в деке, стараясь разглядеть подпись мастера.
— Кто сотворил этот шедевр?
— Андреа Амати[52] из Кремоны.
— Превосходно. — Он тронул струну и поглядел на ее колебания. — Перерождение движения в звук, вот вам загадка. Но перерождение звука в музыку — загадка гораздо большая, вам так не кажется?
Карла заморгала, слишком ошеломленная его суждениями, чтобы отважиться на ответ. Тангейзер, видимо, и не ждал его. Он поднял виолу на вытянутой руке, повертел ее в разные стороны, рассмотрел сверху донизу с искренним восторгом.
— Мой старинный друг Петрус Грубениус говорил, что когда достигнуто совершенное соединение красоты и пользы, тогда и может родиться музыка в своем истинном обличье. — Все еще держа виолу в руке, он посмотрел на Карлу и снова улыбнулся. — Если бы я был достаточно развязен, я осмелился бы заметить, что то же самое относится и к этому платью.
Карла почувствовал, как запылали щеки. Она ощущала некоторую сомнительность комплимента, и ей показалось неуместным благодарить за него. Ощущение греховности сжало ее изнутри. Подобные страхи и сомнения сопровождали ее жизнь, сколько она себя помнила. Но за последние несколько минут Тангейзер сдул с нее их пыль, словно ветер, несущийся по длинной запертой комнате.
Она спросила:
