— До самого конца.
Они залпом выпили бренди, и Борс заново наполнил бокалы.
Сабато произнес:
— Сожжем его.
Они уставились на него.
Сабато пояснил:
— Ты говоришь об огне. Давайте сожжем «Оракул» дотла.
Тангейзер поглядел на Борса и понял, что тот тоже мысленно уже видит, как все, что они сами заработали, обращается в огненный ад, и это нисколько его не смущает.
— Потрясающе, — сказал Борс.
— Сабато Сви, — произнес Тангейзер, — ты доказал, что останешься поэтом до самого конца. — Он поднял свой бокал. — За огонь, и пошло оно все к чертям!
— За огонь!
Они выпили. Волна жаркой самоуверенности, захлестнувшая Тангейзера, была очень кстати. Он сосредоточился на еде и начал с жареной птицы. Сабато, словно не желая, чтобы за поджогом стояли лишь поэтические мотивы, решил привести более вескую причину.
— Большая часть наших наличных и кредитов размещена в Венеции. Когда мы окажемся там, мы будем вне досягаемости для испанской короны.
— Верно, — согласился Тангейзер.
— Пожаром в гавани город будет заниматься как минимум до полуночи, к тому времени нас тут уже не будет.
— Учитывая, что на складе дюжина квинталов пороха, им будет заниматься половина побережья, — заметил Борс.
Он снял с капитана три отличных кольца и примеривал их по очереди на мизинец. Ни одно не налезло. Тогда он сунул их в карман и выпил еще бренди.
— Я еду на Мальту, — сказал Тангейзер.
Сабато посмотрел на него. Борс хмыкнул и подлил себе еще бренди.
— Значит, мне придется ехать в Венецию одному, — произнес Сабато.
— Тебя ждут жена и дети, — сказал Тангейзер.
— А на Мальте — неминуемая смерть.
— Только не меня, — возразил Тангейзер. — Как и тебе, мне нечего делить с турками.
— Так значит, графиня Ла Пенотье — это она стоит за постигшим нас несчастьем, — сказал Сабато.
— Она не виновна ни в чем, кроме любви, — возразил Тангейзер. Он проигнорировал взгляды, какими была встречена эта фраза. — Инквизитор Людовико — вот кто наш гонитель, и никто другой. Он хотел лишить графиню малейшего шанса опозорить его.
— Ни в чем, кроме любви? — повторил Сабато Сви.
— Причем такой, которая придется тебе по душе. Любви к своему ребенку. К сыну.
— А как она может опозорить инквизитора?
— Я понял это только сегодня вечером, но Людовико и есть отец ребенка.
И Сабато, и Борс смотрели на него, ожидая продолжения. Он отрицательно покачал головой.
— Роковая сила, не знающая преград, переплела мой путь с путем леди Карлы. Не спрашивайте меня больше ни о чем. Достаточно сказать, что все мы останемся в прибыли от этого знакомства.
— Это как? — поинтересовался Борс.
— Когда я успешно выполню свою часть соглашения, мы с ней поженимся, и вы оба окажетесь деловыми партнерами аристократа. Графа, ни больше ни меньше.
— Графа Тангейзера? — уточнил Сабато.
— Я склоняюсь к «графу фон Тангейзеру». И я вам на полном основании заявляю, что после этого вам придется обращаться ко мне «мой господин».
— Выпьем за это, — предложил Борс и немедленно сделал это.
Тангейзер видел сомнение на лице Сабато.
— Сабато, только попробуй сказать, что такой титул не стоит целого состояния. Для всех нас.
— Если ты мертв, титул ничего не значит, будь ты хоть король, — ответил Сабато.
— Судьба немало потрудилась, чтобы разрубить тот узел, который мы так лихо связали втроем. И вот они мы, и вот разрубленный узел. Каждый должен делать то, что должен.
— Я поеду на Мальту с вами, — ответил ему Сабато.
— Вот первая глупость, которую я от тебя услышал.
Сабато нахмурился. Тангейзер придвинулся к нему.
— Сабато, ты столько лет называл меня братом, и не было имени, более сладостного моему уху. Но ты должен ехать домой, в Венецию, и дожидаться во всеоружии нашего возвращения. Я не горю желанием драться в мальтийской войне. И не смотри, что Борс ухмыляется. Мы нагоним тебя самое позднее через месяц. Димитрианос может на заре отвезти тебя в Калабрию.
Тангейзер поднялся. Мельком взглянул на Борса.
— Под полом в моей комнате ты найдешь шестьдесят с лишним фунтов иранского опиума.
Борс пришел в возбуждение.
— А почему мне раньше никто ничего не сказал?
— Если бы тебе сказали, его было бы гораздо меньше. — Тангейзер выставил на стол сундучок с медикаментами. — Это тоже возьми с собой на корабль и еще все хмельное и все сладости, какие остались. Дай Дане и девочкам по сорок эскудо…
— По сорок? — Борс редко чему-то удивлялся, но это его изумило.
— Скажи им, чтобы не задерживались в Мессине. Если Вито Куорво доставит их в Неаполь, в качестве платы получит наши телеги с волами.
— Я заберу девушек с собой в Венецию, — вызвался Сабато.
— Нет, — возразил Тангейзер. Дану огорчит его исчезновение, но обстоятельства не оставляют ему выбора. К тому же, возможно, он себе льстит. — Путешествуя один, ты не привлечешь к себе никакого внимания. А с четырьмя роскошными женщинами ты соберешь целую толпу. Девочкам придется позаботиться о себе самим, как и нам всем.
Сабато кивнул, и Тангейзер повернулся к Борсу.
— Подожди меня на «Куронне». Не позволяй Старки отходить без меня. — Тангейзер протянул руку Сабато Сви. — Пожелай мне удачи, ибо приключение зовет и я иду на его зов.
Сабато Сви встал.
— Никакая обычная дружба не сравнится с нашей.
Они обнялись. Тангейзер подавил болезненный спазм в душе. Он сделал шаг назад.
— А теперь, — сказал он, — я должен идти: до полуночного прилива мне нужно убить еще двоих.
Внутри экипажа стояла кромешная тьма, и единственными звуками, которые она различала, были скрип пружин и клацанье колес. А единственным признаком того, что напротив нее сидит священник, был запах — пота, лука и застарелой мочи, — от которого живот Карлы сводило судорогой каждый раз, когда веяло в ее сторону. Она прижималась лицом к краю ставня, закрывающего окно, благодарная хотя бы за тонкую струйку свежего воздуха и за звезды, время от времени мелькающие в небе. Когда в начале поездки она попробовала открыть ставень, священник, не говоря ни слова, опустил его обратно.
Священник не назвал ей ни своего имени, ни имени того, по чьему указанию он действует. Лишь сообщил, что она обязана отправиться на покаяние в женский монастырь Гроба Господня в Санта-Кроче. За исключением плаща, скрывающего ее алое шелковое платье, ей было запрещено брать с собой что-либо. Она не стала спорить, потому что знала — ей ничего не нужно. Сицилия была краем света. Здесь, в стороне от ее многонациональных портов, в горах более диких, чем любая местность обширной Испании, за
