прямые волосы, обрамлявшие лысую макушку.
– Слишком сексуальный голос для домработницы. Акцент вроде латиноамериканский.
– Займись-ка лучше своими делами.
– Как вам будет угодно, комиссар. А домой вам я звонить больше не буду.
Тротти откинулся на пассажирском сиденье.
– Это тебе Ева сказала, где меня искать?
– Ева-домработница? – Пизанелли пытался подавить улыбку. – С такой домработницей и я бы не прочь познакомиться.
День клонился к вечеру, но было еще очень жарко. Леденцы у Тротти кончились, и его слегка подташнивало. После сладкого чая синьоры Изеллы осталось горькое чувство. Теперь Тротти охватила усталость; ему хотелось закрыть глаза и уснуть. Но когда за рулем сидел Пизанелли, он предпочитал глядеть в оба. С регулярными интервалами мимо них проносились огромные щиты, выстроившиеся, словно охранники, вдоль рисовых полей и рекламирующие продукцию городских скорняков и кастрюли из нержавеющей стали.
Купол собора и обстроенные лесами башни на площади Леонардо остались позади на западе.
Пизанелли включил радио и настроил его на станцию, передававшую классическую музыку. «Борис Годунов». Когда автомобиль проезжал под каким-нибудь мостом или катился вдоль высоких кирпичных заборов, музыка пропадала.
Они добирались в Гарласко проселочными дорогами. Время от времени Пизанелли обгонял велосипедистов и грузовики с уединенных ферм.
– Спасибо тебе.
– За что, комиссар?
– За то, что заехал за мной. От этого Боатти меня уже начало мутить.
– Но настроен он, кажется, очень дружелюбно?
– Боатти хочет писать книгу.
– О чем?
– О работе полиции.
Пизанелли захохотал.
– И поэтому он вас разыскал?
– Ему хочется написать о смерти Розанны.
– А я думал, что он журналист. – Пизанелли взглянул на Тротти. – Похоже, он вам не нравится?
Они ехали по однообразной сельской местности. Над полями, между землей и небом, висела тусклая дымка. Летняя зелень начала уже буреть. Тротти не мог отделаться от чувства, что дождя вообще никогда больше не будет. Глобальное потепление, дыра в озоновом слое…
Жара, и в самом деле, стояла невыносимая. Веки у Тротти отяжелели. Он опустил стекло в надежде устроить сквозняк.
Сильно пахнуло навозом, и от этого запаха Тротти взбодрился больше, чем от слабого дуновения ветерка.
– Почему он вам не нравится?
– Он жалеет, что Розанна умерла слишком глупо.
– Но, вне всякого сомнения, он был сильно к ней привязан.
– Пиза, а ты никогда не замечал, что самые гуманные и благородные убеждения исповедуют марксисты и благочестивые христиане – люди, которые, как правило, отличаются крайним эгоцентризмом?
– Боатти, как и Итальянская коммунистическая партия, давным-давно перестал быть марксистом.
– Похоже, он не слишком-то опечален смертью Розанны.
– У иных и мать умрет, а они и не всхлипнут. Но это же не значит, что они совсем не страдают.
– Весьма глубокое наблюдение.
– Благодарствую за сарказм.
Тротти повернул голову и взглянул на Пизанелли:
– Хорошо, что ты меня оттуда вытащил. – Он положил руку на плечо Пизанелли. – Хотя не уверен, что начальник квестуры будет от этого в восторге.
– У него есть дела и поважнее, чем вести за мной слежку. – Пизанелли пожал плечами. – Город вымер, и я, как и все порядочные люди, могу позволить себе небольшой отпуск. Меня звал с собой Чиприани – какие-то нелегальные переселенцы в Маласпине. – Пизанелли убрал с руля руку и сделал непристойный жест. – Да мне-то плевать. Мы пытались колонизировать Африку, а теперь африканцы колонизируют нас. Африканцы, южане и Общий рынок.
– Ты как будто манифест для Ломбардской лиги сочиняешь.
– Не люблю, когда меня заставляют слишком много работать на Меренду, – сказал Пизанелли с горечью в голосе. – Ему не понравилось, когда вчера ночью он увидел нас на Сан-Теодоро вместе.
– Раз тебе не по душе южане, в полиции тебе делать нечего.
