Черный Август

– Розанна Беллони. – Тротти разгрыз леденец. Он повернул голову и посмотрел на молодого сослуживца. В глазах Тротти Пизанелли увидел влажное отражение висевшей над ними электрической лампочки. – Розанна Беллони была славной женщиной. – Тротти отвернулся.

Колокола собора св. Теодоро отзвонили полночь.

Лесной орех

– Не боитесь остаться без зубов?

– Боюсь ложиться спать без сахара в крови.

– Не вернуться ли вам домой, в постель, комиссар? Меренда приехал, что вам тут делать? Если вам хочется узнать…

Жестом Тротти остановил Пизанелли. Помолчав немного, он поднялся и принялся расхаживать по дворику. Время от времени он отправлял очередной леденец в рот и громко клацал им о зубы. Он думал о Розанне Беллони. Он помнил ее улыбку.

И женственность.

Май, 1978 год. Годы Инициативы.

Тротти отправился на встречу с Розанной Беллони в школу Джероламо Кардано. Дождливый день. Привратник провел Тротти в ее кабинет.

Все словно только вчера.

– Синьорина, похитили ребенка, Анну Эрманьи.

Она сделала резкое движение рукой, и Тротти заметил, что обручального кольца на ней не было. Руки, как у девушки, – длинные тонкие пальцы, чистые, без маникюрного лака, ногти.

Белая кожа. Тротти гадал, сколько ей лет, наконец решил – лет сорок пять. Седина делала ее старше, но в ней еще было много той живой мягкости, которая после климакса у женщин обычно пропадает. Наверное, на несколько лет старше жены Тротти, Аньезе.

Она было решила, что он шутит. Но когда он повторил еще раз, что Анну Эрманьи похитили, Розанна Беллони поведала, как несколько месяцев назад к ней приходил отец девочки.

Эрманьи приходил к ней за помощью.

– И что вы ему сказали? – спросил Тротти.

– О его дочери?

– Да.

– Комиссар Тротти, собственных детей у меня никогда не было. – Еле заметный вздох под слегка приподнявшейся шерстяной кофточкой. – И я никогда не была замужем – не потому, что не хотела. – Она посмотрела на пальцы своей левой руки. – По другим причинам, говорить о которых скучно. Но в этой школе я работаю уже двадцать семь лет и все эти годы учу детей уму-разуму. За двадцать семь лет о детях – да и о взрослых тоже – можно узнать многое. И одну очень важную вещь я поняла: нельзя пытаться изменить людей. Можно им помогать, можно им что-то советовать, но нельзя пытаться изменить их, если сами они меняться не хотят. Изменять людей, заставлять их быть другими – это философия фашизма. Фашистское мышление. А нам с вами, думаю, всего этого достало.

Розанна Беллони улыбнулась, блеснув ровными зубами. В уголках ее глаз цвета лесного ореха собрались морщинки.

Тротти провел рукой по разгоряченному лицу.

В час ночи Пизанелли опять отправился наверх – туда, где сейчас, десять с лишним лет спустя, лежало мертвое изуродованное тело Розанны.

Леденцы

В половине второго ночи Тротти покинул дворик и отправился на поиски какого-нибудь работающего бара. Вернулся он с парой пластмассовых стаканчиков.

Двое полицейских выпили горячего кофе.

Прождав еще с час, они увидели, как уходил Меренда; низко опустив голову, он был погружен в разговор с хорошенькой прокуроршей из Рима. Каблуки ее туфель звонко стучали по неровной мостовой дворика, голос в неподвижном воздухе звучал хрипло.

За ними, заложив руки за спину, тяжело ступали два карабинера.

Ворота закрылись, и звук последней сирены замер в ночи.

– Попробуем что-нибудь вытянуть из этого Боатти.

– Куда мне еще жениться, если и по ночам вы меня не отпускаете?

– Не нужно было мне звонить, – сказал Тротти и раздраженно добавил: – Шел бы в медицину, Пизанелли. Или нашел бы себе какую-нибудь работенку в ратуше.

Медленно поднимаясь по лестнице, Пизанелли и Тротти миновали дверь синьорины Беллони. К двери была приколота полицейская записка, вход не охранялся. Дверь была распахнула, за ней сидел сержант. С лестничной площадки виднелись только его ноги и клубы сигарного дыма. Где-то в квартире раздавались приглушенные голоса.

– С чего это ты взял, что я останусь без зубов?

– Ну все эти кариесы, комиссар.

– Я грызу эти конфетки с конца войны, – усмехнулся Тротти. – Одно из немногих удовольствий в жизни.

– Жалко себя стало, комиссар?

– Наоборот, живу и радуюсь. – Они поднялись к последней квартире. Дверь в квартиру синьора Боатти