моделей для своего опыта, они волей-неволей цепляются за какую-нибудь модную иррациональную модель.
Ученые, которых беспокоит возрастающая популярность таких иррациональных моделей, или Систем Верований (СВ), должны осознавать, что, до тех пор, пока они не предложат лучшую СВ, самые популярные виды донаучных или ненаучных СВ с каждым годом будут повсеместно становиться еще более популярными. По-моему, я уже когда-то где-то писал, что, когда наука отказывается предлагать объяснения фактам, широкая публика сама выбирает, как эти факты объяснить, пользуясь спектром всех доступных ей ненаучных объяснений.
К примеру, большинство странных событий в этой истории действительно произошло с людьми, которых я знаю (и отчасти со мной самим). Я не отваживаюсь высказывать здесь свое мнение о том, в каком пространстве — физическом или «мозговом» — эти события происходили, но они происходили. В каждом случае я узнавал об этих событиях от участвовавших в них людей лишь после того, как они были знакомы со мной достаточно долго и могли мне доверять, зная, что я тотчас же не причислю их к разряду «спятивших». Порой я думаю, что так же, как средневековые люди боялись обсуждать некоторые явления из страха, что их сочтут «еретиками», современные люди боятся обсуждать такого же рода факты из страха, что их сочтут психами. Мы все же понемногу прогрессируем: «еретиков» сжигали на костре, а худшее, что бывает с «психотиками» нашего времени, — это напичкивание лекарствами в психлечебницах.
Сомневайся во всем.
Первый раз я увидел «летающую тарелку» в Бруклине во время первой волны «тарелочного» бума летом 1947 или 1948 года. Мои родители и я, сидя на нашей веранде, заметили, как «тарелка» летит по небу, довольно медленно, и наблюдали за ней около трех минут, пока ее не заслонили более высокие здания центральной части города. В свои пятнадцать или шестнадцать лет я счел это чрезвычайно захватывающим и захотел сделать ситуацию еще более интересной, сообщив об увиденном в полицию или в газету. Мои родители наотрез отказались допустить что-либо подобное и сказали, что мне никогда не следует рассказывать об этом даже своим друзьям. Наверное, я могу наилучшим образом сформулировать их позицию так: «Над людьми, которые видят такие вещи, смеются, а мы не хотим, чтобы над нами смеялись, поэтому будем делать вид, что мы этого не видели».
Поскольку мы никому ничего не сообщили, никакого расследования не проводилось, и я не имею представления, что за штуковину мы в тот вечер видели. Метеозонд? Самолет, огни которого в сумерках расплылись в овальное сияние? Реальный, самый настоящий космический корабль? Светящийся газ? Тепловую «инверсию»? Ни один из этих ярлыков не кажется мне на данном этапе стопроцентно убедительным, так как я просто не располагаю информацией, на основании которой можно о чем-то судить. Все, что мне известно об этой штуковине, заключается в наблюдениях: она выглядела овальной и казалась сверкающей, как какой-то металлический летательный аппарат. Обратите внимание, я не говорю, что она «была» овальной или «была» летательным аппаратом из металла; я сообщаю то, что видел, в чисто феноменологической манере.
(Откровенно говоря, вариант метеозонда сейчас мне кажется наиболее вероятным… хотя я и не утверждаю, что знаю это…)
Я вспомнил здесь эту историю только потому, что она иллюстрирует условные рефлексы большей части человечества на протяжении большинства этапов нашей истории. Перед лицом таинственного, необъяснимого или будоражащего народная мудрость советует нам игнорировать это и надеяться, что это пройдет. (Ирландская пословица гласит: «Если видишь двухголовую свинью, держи язык за зубами».) И чуть ли не единственные люди, не руководствующиеся этим инфофобным рефлексом, принадлежат к богемно- артистическим и прочим «маpгинальным» субкультурам. В этих кругах преобладает инфофильская позиция.
Я создал Майка Эллиса крепким инфофобным типом, и показал, как жизнь поневоле толкает его к инфофилии, потому что я считаю его чем-то вроде прототипа Среднего Человека конца двадцатого столетия, а современный опыт, по-видимому, обладает непреодолимой тенденцией перемещать все больше и больше людей от инфофобии к инфофилии, иногда с шокирующей и травмирующей внезапностью.
Позвольте мне дать определение двум ключевым терминам, которые я только что использовал. Как вспомнят читатели «Психологии эволюции», предложенная Лири модель «первоконтурного» (инфантильного, орального) сознания имеет полярность «вперед-назад»: мы стремимся двигаться вперед, к Матери, то есть ко всему, что кажется защитой, и отступать назад, прочь, от всего нематеринского, опасного, хищного. Этот уровень сознания повсеместно встречается в эволюции фауны, а у людей он закладывает основу либо новаторско-творческого, либо консервативно-конформистского образа жизни. В своих первых попытках популяризовать идеи доктора Лири я назвал творческую тенденцию неофилией, а конфоpмистскую — неофобией. Совсем недавно я решил, что термины инфофилия и инфофобия более универсальны и более масштабно характеризуют связанные с ними рефлексы.
Чистый инфофоб (а это везде представитель большинства «респектабельных» законопослушных граждан) страстно избегает экзотической пищи, экзотических идей, экзотической одежды, экзотических людей, «проклятых иностранцев», новой технологии, новаторского искусства или музыки, запретных тем, оригинального творчества и пр.
Чистый инфофил остается относительно редким экземпляром на этом примитивном этапе эволюции. Инфофил выискивает новое и экзотическое в пище, идеях, одежде, технологии, искусстве — везде. Пикассо, Джойс, Нильс Бор, Бакминстеp Фуллер и все казненные еретики и новаторы человеческой истории — яркие представители этого вида.
Конечно, большинство из нас находится где-то между чистой инфофобией и чистой инфофилией. (Лично я склоняюсь к инфофилии почти во всем, исключая употребление в пищу осьминога, и в этом случае остаюсь нервным инфофобом. Я попробовал его однажды, только однажды. Лучше уж я буду жевать резину с заднего левого колеса моей машины.)
К несчастью для инфофобского большинства, цивилизация развивается на основе все более быстрой переработки информации, а это означает, что те «открытые общества», которые накапливают информацию быстрее, обеспечивают более высокое — во всех отношениях — качество жизни, чем «закрытые общества», в которых преобладает инфофобия.
Родоплеменные общества, в которых многочисленные табу загоняют умы людей в жесткие рамки инфофобии, никогда не выйдут из каменного века, пока или если только не вольются в более «открытые» общества.
После прихода Святой Инквизиции в католические страны Европы там никто не сумел обнаружить ни единого нового химического элемента; все новые химические открытия, то есть открытия большинства ныне известных химических элементов, сделаны в протестантских странах.
Даже сегодня результаты деятельности Инквизиции наглядно представлены уровнем жизни южноевропейских (католических) стран в сравнении со странами северной Европы.
Точно так же через семь лет после распада Советского Союза в постсоветских странах по-прежнему сохраняется влияние сталинистского закрытого общества, тормозящего, как балласт, проявление результатов деятельности реформаторов.
Мусульманские народы, хотя и неожиданно разбогатевшие благодаря нефти, все еще демонстрируют общую отсталость по сравнению с более открытыми европейскими обществами.
Как однажды написал Норберт Винер, один из первых двух математиков, давших определение информации и показавших ее значение, «Жить эффективно значит жить, располагая достоверной и полной информацией.»
