ночную рубашку и разглядывала себя в зеркало. Голова у нее была откинута, руки на бедрах, грудь вперед, как будто она позирует для гламурной фотографии. Губы она растянула в глупую улыбку, но по щекам текли слезы.
Она вскрикнула, увидев меня, и прикрыла грудь руками. Я подумала, что опухоль, наверное, вылезла наружу и ужасно выглядит.
— А постучаться нельзя было? — сердито сказала мама, поворачиваясь ко мне спиной и натягивая через голову рубашку.
— Мама, ты пойдешь в клинику?
— Нет.
— А если опухоль еще вырастет? А если…
— Джейни, не надо об этом говорить.
— Лола Роза, — прошептала я.
— Хорошо, Лола Роза. Иди ложись обратно. Живо!
Пришлось лечь обратно, хотя мне очень хотелось писать. Я скорчилась, чтобы утерпеть, и думала, что же теперь делать.
Харприт я ничего не сказала. Пусть себе щебечет о младенцах. Мне не хотелось рассказывать ей об опухоли, потому что это слишком страшно. Я не хотела, чтобы это было правдой. Но это было правдой, и я больше ни о чем не могла думать. Харприт застала меня в слезах в школьном туалете и не отставала, пока я ей не объяснила, что случилось.
— Клянись, что никому не скажешь.
Харприт торжественно поклялась жизнью своей младшей сестренки.
— Ну что случилось, Лола Роза? Это из-за ребенка?
— Не будет никакого ребенка, — сказала я.
Харприт подняла на меня свои прекрасные глаза и спросила шепотом:
— Она его потеряла?
— Нет, она и не ждала ребенка. Ты не угадала. У нее… у нее опухоль. Вот здесь. — Я провела пальцем по воздуху над собственной плоской грудью.
— Мамочки! — сказала Харприт. — Рак?
Я вздрогнула, как будто она произнесла нехорошее ругательство. Никто еще не решился произнести это слово.
— Не знаю. Ей сказали прийти в клинику, чтобы выяснить. Но она говорит, что не пойдет.
— Она должна пойти! Она что, ненормальная?
— Она всегда была немножко ненормальная в таких вещах.
Я долго-долго мылила руки, пока не взбилась пена.
— У моей двоюродной бабушки был рак груди, — сказала Харприт.
— Она поправилась?
Наступило страшное молчание. Я все мылила и мылила руки, так что они оказались как будто в белых перчатках.
— Мне не хочется тебе это говорить, Лола Роза, но, вообще-то, она умерла.
Я стиснула намыленные руки.
— Но она была намного старше твоей мамы.
— А от этого что-то зависит?
— Конечно, зависит. Двоюродная бабушка была уже старая. И потом, у нее были ушибы. Мама говорит, поэтому она и заболела раком. Она откуда-то упала и стукнулась грудью. Она была вся в синяках.
Я застыла, вспомнив синяки на груди у мамы.
— Так от этого бывает рак груди? — прошептала я. — Им можно заболеть, если тебя сильно ударят?
— Наверное. Я не знаю. Это мама так рассказывала, она может и ошибаться. Лола Роза, ну пожалуйста, не плачь.
— Я не плачу.
Я была уверена, что Харприт ошибается. И все же мне стало еще хуже от ее слов. Я стала отчаянно тереть глаза. В них попало мыло, и я заплакала в голос.
Харприт плеснула мне в лицо воды и стала стирать мыло подолом юбки. Было очень больно, но я почти не обращала на это внимания. Промыв мне глаза, Харприт обняла меня за плечи:
— Я уверена, что у твоей мамы нет никакого рака, Лола Роза. Это может быть просто какая-то припухлость, которая ничего плохого не значит.
— Джейк тоже так говорит. Но он говорит, что маме все равно надо пойти и вырезать эту опухоль.
— Ну да, конечно.
— Как ты думаешь, а если она все-таки не пойдет, что будет? Эта опухоль будет все расти и расти?
Мне представилась страшная картина: мама, у которой одна грудь раздута, как шар, и вся покрыта отвратительными бородавками.
— Может быть, — сказала Харприт. — Но не пугайся ты так. С твоей мамой все будет в порядке, честное слово.
— Обещаешь? — глупо спросила я, как будто Харприт была врачом-специалистом и предсказательницей в одном лице.
— Обещаю, — твердо сказала Харприт.
Когда мы с Кендэлом вернулись из школы, мамы не было дома.
— Она сходила в больницу? — спросила я Джейка.
— Ты же знаешь, она даже слышать об этом не хочет. По-моему, она просто сумасшедшая.
Он сидел перед маминым зеркалом и рисовал самого себя, скашивая глаза на свое отражение; посмотрел на лежавший перед ним лист бумаги, вздохнул и скомкал его. Потом начал сначала на новом листе.
— Давай поиграем на компьютере, Джейк. — Кендэл потянул его за локоть.
— Отстань, дружок. Компьютер сломался. Это ты его трогал, признавайся?
— Нет! — сказал Кендэл. — То есть… Совсем немножко. Ты же можешь его починить, Джейк. Ты его всегда чинишь.
— На этот раз он не чинится. Отстань, Кендэл, не суйся под руку.
Лицо Кендэла сморщилось.
— Кендэл, иди сюда, давай посмотрим, может, у меня компьютер заработает. — Я включила его, хотя ничего не понимаю в этих дурацких скучных машинах.
— Я же тебе сказал: компьютер сломан. — Джейк выключил его обратно.
— Хорошо. Но вы бы не могли просто чуть-чуть поиграть с Кендэлом? Видите, он плачет.
— Он вечно ноет. В жизни не видел такого плаксы. Понимаешь, портрет — это задание, которое мне нужно сдать. Я уже и так опоздал, и очень сильно. Тебе не приходило в голову, что я и носу не кажу в институт с тех пор, как познакомился с вашей мамой? — Он говорил таким тоном, как будто мы его здесь приклеили скотчем к креслу.
— Вы могли бы написать портрет Кендэла! Или мой. Вот, смотрите.
Я встала в мамину любимую позу: голова запрокинута, рот слегка приоткрыт, грудь вперед, рука на бедре, одна нога слегка согнута в колене.
— Господи помилуй! — безжалостно сказал Джейк.
Я бросилась в ванную, потому что мне не хотелось, чтобы Джейк и меня обозвал плаксой.
— Ненавижу его, — бормотала я, обхватив себя руками.
Мне так нужна была мама!
Она не вернулась к вечернему чаю. Не похоже было, чтобы Джейк беспокоился. Они, видимо, снова поссорились. Он продолжал угрюмо рисовать, хотя время чая давно прошло. Я разогрела себе и Кендэлу печеную фасоль из банки и сделала гренки. Джейку я ничего не сделала, чтобы показать, как сильно я на него сердита.
— Мама опоздает к своей вечерней смене в пивной, — сказала я.
— За этим она должна следить, — сказал Джейк. — Мне какое дело?
