Трухильо. Их жестокость проистекает от извращения, мистической идеи о том, что они - боги, или должны ими быть. Антигерои де Сада заявляют, что они атеисты; но, на самом деле, они не любят Бога, потому что испытывают что-то вроде ревности. Большинство читателей упускают часть его трудов, которую он сам считает наиболее важной: длинные рассуждения о полной мужской свободе. Он воспринимал себя как байроническую фигуру, грозящую кулаком небу. «Никакой голос не спасет, поскольку страдания могут привести вас к счастью», - заявил он в предисловии к «Философии в Будуаре». Его идеал - разновидность восторженного Дионисийского пьянства «Отпустите себя, Евгения, - сказал Долманс неопытной девушке, которая была близка к тому, чтобы ее посвятили в прелести секса. - Оставьте все свои мысли об удовольствии, пусть это будет единственным предметом, единственным божеством вашего существования; именно этому божеству девушка должна принести в жертву все, и на ее взгляд ничто не должно быть столь святым, как наслаждение». Кажется странным, что де Сад - который не испытывал недостатка в интеллекте - не смог увидеть в своей философии логического противоречия: острейшие удовольствия связаны с высокой степенью самодисциплины, и именно вследствие этого его распутники являются предметом закона уменьшающихся доходов. Де Сад обходится с сексом, как если бы он был неким запретным нектаром или амброзией, трапезой богов, которую должны разрешить разделить людям. Если джин запрещен религией, кто-то чувствует, что он может написать об этом в той же восторженной манере. Но секс, как и джин, зависит от структуры сознания того, кто его потребляет; это может быть снадобье Диониса или противное на вкус лекарство, все зависит от того, чувствуешь ты себя счастливым или пребываешь в унынии. Де Сад, кажется, не подозревал об элементе относительности в сексе. Он, должно быть, возненавидел бы строки Дилана Томаса:
- Наконец, душа из своей грязной мышиной норы выкинута с надутыми губами, когда безвольное время настало.
Поскольку де Сад был, по сути своей, мечтателем, который чувствовал, что женская вагина является храмом наслаждения, запретной поляной. Он не был сластолюбцем в обычном смысле этого слова, не был порнографом, а был бунтарем в мильтоновском смысле, для которого «запрещенные удовольствия» являются символом свободы. Он писал своей жене: «Ты сочтешь ошибочным этот способ мышления, и вместе с тем он является моим единственным утешением в жизни; это облегчает все мои страдания в тюрьме; это составляет все мои удовольствия во внешнем мире, для меня это дороже, чем сама жизнь». Его унижали и обходились с ним как с безумцем, но он сохранил чувство собственного достоинства, доставляя себе удовольствие в мечтах, в которых он был неким дьявольским Робин Гудом. Символично, что двумя его величайшими поклонниками в викторианскую эпоху были Суинберн и сэр Ричард Бертон - оба они испытывали отчаянную нетерпимость к малодушному, лишенному воображения обществу Англии.
Я не доказываю, что у де Сада не было сексуального садизма; в конце концов, он был первым, кого арестовали за порку проституток. Но фантазии его романов показывают, что он был менее заинтересован в удовольствии, чем во власти.
Рассмотрим цитату из письма своей жене: «Ты сочтешь ошибочным этот способ мышления, и вместе с тем он является моим единственным утешением... для меня это дороже, чем сама жизнь». Это похоже на слова человека, который заключен в тюрьму за свои религиозные убеждения. И в некотором смысле де Сад был таким. Он был мистиком секса. Сан Хуан де ла Крус сказал, что когда человек вкусил, сколь сладок Господь, все остальные удовольствия утрачивают для него свою привлекательность. В некоторые моменты сексуальной напряженности де Сад так же видел вспышку подлинной реальности, которая заставляла все остальное казаться нереальным, видение, которое заставило Ницше написать: «Чистая Воля, без затруднений и сомнений интеллекта, - какое счастье, какая свобода!» Д. Г. Лоуренс также описывает эту напряженность, особенно в поздних романах. Для де Сада было само собой разумеющимся, что сексуальный оргазм является ближайшим человеческим приближением к ощущению того, что он подобен богу. И каждая симпатичная девушка, проходящая по улице, была способна пробудить спящего бога - не только в чреслах, но и в сердце и в сознании. Невозможно сомневаться в том, что по-настоящему счастливая жизнь может быть посвящена только бесконечному стремлению к сексу во всех его проявлениях. Общество, в котором жил де Сад, несмотря на толерантное отношение к вольнодумству, считала это знаком моральной деградации. Для де Сада это казалось полной инверсией правды; он обнаружил себя в том же положении, что и Ницше, бунтующий против «посредственности», чьи ценности сразили его, как фальшивые по существу. Его собственные затруднения с законом и с воинствующей нравственностью (в облике его тещи) превратили эту неприязнь в невротичную, навязчивую ненависть. Самое интересное в романах де Сада заключается в том, что они представляют собой не порнографию, которая пишется ради денег, а научные трактаты и проповеди. Они написаны в стиле страстного, негодующего убеждения.
Де Сад разделял нравственное видение Ницше, но ему не хватало интеллектуальной квалификации. Скрытая в длинных обличительных речах против нравственности, присутствует критика Декарта, Боссэ, Монтескье, Паскаля; с другой стороны, заметна скрытая поддержка Монтеня, Вольтера и Руссо. Подобные аргументы могли бы сделать его произведения более убедительными и заставить потомков признать в нем предтечу Ницше. Но де Сад не был особенно образованным, так что его проповеди носили характер нонконформистской наивности:
В любых обстоятельствах, женщина, моя дорогая, незамужняя ли, жена или вдова, никогда не должна иметь стремления, занятия или каких-либо желаний, и это сохранит ее для того, чтобы быть удовлетворенной с утра до ночи; для этой уникальной цели и создала ее Природа...
Здесь присутствует тон серьезных размышлений и, скорее, весомого убеждения:
Таким образом, позвольте нам тайно реабилитировать себя за все ограничения, которые накладываются столь абсурдными союзами, и позвольте нам быть абсолютно уверенными в том, что этот вид беспорядка, как бы чрезмерно мы ни заботились о нем, вдали от поругаемой Природы, является тем не менее неподдельным почтением, воздаваемым ей; чтобы повиноваться ее законам, мы должны уступать желаниям, позволять, чтобы она одна владела нами; мы сопротивляемся ей только в этом.
Начнем с того, что можно предположить, что аргументы нарочито циничные. Конечно, никто не может настолько проникнуться пониманием того, что красота - с точки зрения наблюдателя - является и сексуальным желанием тоже? Все это должно быть частью игры - повышать его чувство злобности, играя в адвоката дьявола? Но вы только что прочитали несколько страниц де Сада для того, чтобы увидеть, что это не так. Ни один моралист никогда не был более искренним. В своем перевернутом вверх дном пути, он - романтический идеалист. Вот даже его собственный эквивалент лирики:
Я собирался срезать эту маленькую девственницу целиком всю для себя, изысканного. Ох, я виновен, я - негодяй, я действительно это знаю: такое очарование было создано не для моих глаз, но желание обеспечить ребенка хорошим образованием в сладострастии затмило все остальные соображения. Я хотел заставить ее трахаться до полного изнеможения; если это возможно, я хотел опустошить ее, выпить ее до дна...
Если вы на секунду проигнорируете подробные физио¬логические детали, то поймете, что этот отрывок на самом деле не так далек от идеалистических чувств у влюбленных Китса и Шелли; определенно девушку взяли не для удов¬летворения. Мужчины у де Сада на самом деле побуждаемы беспокойным романтизмом по отношению к женщинам. Садовник Августин, которого вызвали для того, чтобы за¬вершить дефлорацию Евгении, восклицал со свойственной ему галантностью: «Если бы это подразумевало грубо от- трахать эту хорошенькую девушку, то ей-Богу, я бы прошел весь путь от Рима пешком». Меллорс мог сказать то же са¬мое о Констанции Чаттерлей.
Поскольку это понятно, то становится ясным, что сексуальное отклонение, которому де Сад дал свое имя, не имеет фактической связи с «божественным Маркизом». Он был почитателем, который был так же предан своему божеству, как Душители были преданы Бхавати. Лежащая в основе этого движущая сила - власть. Де Сад согласился бы с каждым словом из следующего параграфа, взятого из «Антихриста» Ницше:
