— Я думал, она погибла. — Артур задрожал. — Я должен был их остановить.
— Ты не виноват, — сказала я. И повторила, глядя на женщину: — Он не виноват.
— Мальчик не гнался за ней. Только девчонки, — подтвердил кто-то.
Все обернулись. Но Ким, Мелани и Сара будто испарились.
— И не стыдно им обижать такую малышку! Сколько тебе лет, милая? Восемь?
— Десять, — поправила я. — Почти одиннадцать.
— Где ты живешь, Мэнди? — спросила та же женщина.
— Дом пятьдесят шесть по Вудсайд-роуд. Только, пожалуйста, не надо звонить маме. У меня ничего не болит. Она будет страшно волноваться. И вообще, ее нет дома, она у зубного, — сказала я, вновь пытаясь приподняться.
Перед глазами по-прежнему была пелена. Внезапно я поняла, в чем причина.
— Мои очки!
— Они у меня, Мэнди. Только они сломались пополам, — сказал Артур. — Положить их тебе в карман?
— Как ты себя чувствуешь, малышка? — спросил шофер. Он отстранил Артура и наклонился надо мной.
— Уже лучше, — угрюмо сказала я, переживая из-за очков.
— «Скорая» будет с минуты на минуту. По-моему, ты не пострадала, но лучше, чтобы врач тебя осмотрел. Тебя заберут в больницу, а мы позвоним твоей маме.
— Я позвоню, — кивнула женщина.
— Не надо, — взмолилась я и расплакалась.
— Ну, не плачь, не плачь. Видите, как она напугана.
— Я и сам до смерти перепугался, — признался водитель. — Они бросились прямо под колеса, сперва эта крошка, потом те три девицы. Я ничего не успел сделать. Хорошо, я заранее притормозил, подъезжая к остановке. Удар был совсем слабым, думаю, она потеряла сознание от страха.
— Я думал, она умерла. Лежала и не шевелилась, — проговорил Артур. Он протиснулся между женщиной и водителем и сжал худенькими пальцами мою ладонь. — Не плачь, Мэнди. Все уже позади, правда-правда.
Но я рыдала и рыдала, не в силах остановиться. Голова болела так, что я не могла даже ответить на его пожатие. Мне хотелось вскочить и убежать домой, но тут подъехала «скорая», Артура оттеснили, меня положили на носилки и увезли. Я пыталась успокоиться, ведь большие девочки не плачут. У меня даже не было платка; из носа текло, и добрая медсестра протянула мне салфетку. Она обняла меня, назвала цыпленком и сказала, что все будет хорошо. А потом закудахтала, как курица, чтобы развеселить меня.
Мы приехали в больницу, и мне снова стало страшно, потому что я никогда раньше не была в больнице, но видела по телевизору жутких окровавленных пациентов, кричащих от боли, и операционные, где режут живот и выпускают кишки.
Эта больница оказалась совсем не страшной. Меня провели через комнату ожидания, где стояли стулья и сидели родственники больных, и поместили в маленькую палату. Мама еще не приехала, и со мной осталась медсестра. Пришла врач. Она ощупала меня, посветила фонариком в глаза и сделала рентген. Это было не больно, только слегка утомительно, потому что надо было сидеть смирно и не шевелиться. Мне рассказали, как работает рентгеновский аппарат, я увлеклась и стала задавать вопросы, врач похвалила меня и назвала умницей. Мне стало даже нравиться в больнице. Потом меня отвели в палату ждать, пока будет готов снимок. Тут раздался голос мамы, и она ворвалась в палату. Ее лицо посерело, а щека раздулась от наркоза — ведь она прибежала прямо от зубного.
— Ох, Мэнди! — сказала она, обнимая меня.
Как ни глупо, от этих слов я вновь зарыдала, и она принялась покачивать меня, как младенца.
— Ну-ну, все прошло. Мамочка рядом.
Я зарылась лицом в ее мягкий живот, вдыхая запах горячей выпечки и талька. Мне было так стыдно, что я сказала Ким, будто она мне не мать, что я заплакала еще пуще.
— Подожди, милая. Я приведу сестру. Тебе нужно дать обезболивающее. Ты же у меня такая храбрая девочка, ты никогда не плачешь.
— Нет, не уходи. Не надо сестру. У меня ничего не болит, разве что самую капельку. Мама, я разбила очки, представляешь? Прости меня.
Но мама совсем не расстроилась из-за очков, хотя они и стоили больших денег.
— Мы склеим их суперклеем, — сказала она. — Если бы можно было склеить твою руку! Уверена, она сломана.
Но рука оказалась не сломана. Сильное растяжение, вот и все. Мне замотали кисть и сделали поддерживающую повязку.
— Ну вот, готово, — сказала сестра, аккуратно завязывая бинт. — Постарайся больше не прыгать под машины, Мэнди.
Я вежливо улыбнулась, но мама гневно взглянула на медсестру.
— Она не прыгала, ее загнали, — сказала она.
Сестра, занятая бинтом, не слушала ее. Она улыбнулась, будто мама пошутила в ответ.
— Ничего смешного! — воскликнула мама. — Все очень серьезно. Девочка могла погибнуть!
— Мам! — шикнула я.
Ни разу еще не слышала, чтобы мама так злилась. Она никогда не грубила людям.
Мама обняла меня за плечи, помогая встать. Ее руки тряслись.
— Идем, Мэнди, — велела она и потащила меня вон из палаты и по коридору. Мои тапочки скрипели по натертому полу.
Напротив больницы была автобусная остановка, но мама взяла такси. Я ездила в такси всего раз или два, но сейчас у меня не было сил гордо озирать окрестности, представляя себя богатой и роскошной дамой.
— Боевая девчушка, а? — сказал водитель такси. — Ох уж эти дети! Когда наши двое были в ее возрасте, каждый день приходили в синяках и шишках. Нас все врачи знали.
— Когда я приехала туда, моя девочка сидела в палате совсем одна, — гневно сказала мама.
— Мам, все в порядке. Сестра вышла всего на минуту, — произнесла я.
— И они даже не предложили оставить ее на ночь. А вдруг у нее сотрясение? — гнула мама свое.
— Но врач меня осмотрела и даже посветила в глаза, — заступилась я.
— Как только приедем домой, я вызову доктора Мэнсфилда. Посмотрим, что он скажет. — Мама меня едва слушала.
Как только мы вошли в дом, она уложила меня в постель, хоть я и твердила, что чувствую себя хорошо. Ей пришлось помочь мне раздеться, потому что я не могла двигать забинтованной рукой.
Она принесла мне ужин на черном подносе, разрисованном оранжево- алыми маками, как всегда, когда я болела. Оранжевый желток яйца, оранжевые мандарины, морковный пирог с оранжевыми прожилками, оранжевый апельсиновый сок.
Я нашла под подушкой орангутаншу Оливию. Я собираю обезьянок. У меня их уже двадцать две. Есть довольно старые, доставшиеся мне от мамы. Есть огромная горилла, почти с меня ростом, — папа подарил мне ее на Рождество. Но больше всех я люблю Оливию. Она маленькая, с ладошку, мягкая, пушистая и оранжевая.
Я усадила ее рядом с собой и стала угощать оранжевым чаем. Затем покачала ее в повязке.
— Не дурачься, Мэнди, — сказала мама. — Повязка для того, чтобы твоя рука отдыхала. Побереги ее. — Она села на краешек кровати и нахмурилась. — А теперь, дорогая, расскажи мне, как все произошло.
Мое сердце забилось под рубашкой. Я крепко сжала Оливию левой рукой. Опустила глаза, глядя на пустое блюдце на оранжево-черном подносе.
— Мам, я уже все рассказала. Я выбежала на дорогу. Прямо под автобус. Прости меня, я знаю, нужно было сначала посмотреть по сторонам. Я больше не буду, честное слово. Только не сердись.
— Я не сержусь на тебя, Мэнди, — ответила мама. — Скажи мне только, что заставило тебя выскочить на дорогу.
