мечтают оживить. Но скоро он поймет, что находится между двух огней, и тогда мы возьмем его в оборот.
— И когда я отбываю в Португалию?
— В Португалию вы не отбываете. Пока. Сначала будет Швейцария. Сегодня днем.
— Сегодня днем? А как же завод? Я же никому не передал дела! Это абсолютно невозможно! Исключено!
— Это приказ, герр гауптштурмфюрер! — ледяным тоном проговорил Лерер. — А невыполнимых приказов не бывает. В час дня за вами прибудет машина. И не опаздывайте.
Ровно в час дня Фельзен стоял возле своего дома. Он был в форме, но в собственном пальто поверх нее и хмуро следил, как рабочий в комбинезоне клеит на стену соседней аптеки красно-черный плакат с надписью «Спасибо фюреру».
Эве он звонил все утро, но так и не дозвонился. Наконец, собрав вещи и обговорив с Вендтом все необходимые дела, он добежал до ее дома, где принялся колотить в дверь и орать под окнами, пока тот же самый жилец, который накануне велел ему заткнуться, не выглянул с намерением продолжить скандал. Но, увидев под его пальто мундир, он осекся и тут же стал сама любезность. С приторной вежливостью он объяснил, что Эва Брюке уехала — он сам видел, как накануне утром она садилась в такси с чемоданами, герр гауптштурмфюрер.
Ковылявшая по обледенелой Нюрнбергерштрассе старуха, поравнявшись с закутанной в пальто съежившейся фигурой Фельзена и заметив его недовольное лицо, быстро окинула взглядом улицу и ткнула палкой в сторону аптеки.
— За что это
Внезапно она замолкла, увидев в распахнувшемся пальто черный мундир Фельзена. И со спринтерской скоростью бросилась прочь по обледенелому тротуару.
Подъехал Лерер в «мерседесе» с шофером. Шофер загрузил в багажник вещи. Они миновали старуху, все еще не одолевшую поворота на Гогенцоллернштрассе, и Фельзен рассказал о ней Лереру.
— Ее счастье, что не наткнулась на кого-нибудь более жесткого, — заметил Лерер. — Наверно, и вам следовало проявить жесткость. Жесткость вам еще понадобится.
— Не со старухами же на улице, герр группенфюрер!
— Выборочность тут — признак слабости, — возразил Лерер и потер стекло толстым пальцем в черной перчатке.
Выехав из Берлина, они направились на юго-запад на Лейпциг, затем по заснеженным просторам в сторону Веймара, Айзенаха и Франкфурта. Лерер всю дорогу не отрывался от бумаг — читал и делал пометки корявым, неразборчивым почерком.
Предоставленный самому себе, Фельзен думал об Эве и не мог припомнить в ней какого-нибудь заметного изменения — все те же долгие вечера с выпивкой, веселым смехом, джазом, любовь, в которой она была ненасытна, ссоры, когда она швыряла в него всем, что попадалось ей под руку.
Казалось бы, ничто не предвещало разрыва, за исключением того случая с еврейскими девушками. После этого она долго была как пришибленная — бледная, робкая, рассеянная. Но это прошло, да и какое это могло иметь к нему отношение?
Фельзен покосился на Лерера — тот напевал что-то, глядя в окно.
В гостиницу на окраине Карлсруэ они прибыли уже в сумерки. Фельзен прилег у себя в номере, а Лерер, заняв кабинет управляющего, принялся кому-то названивать. Ужинали они вдвоем. Лерер казался рассеянным, пока его не позвали к телефону. Вернулся он в приподнятом настроении и заказал коньяк в гостиную к камину.
— И кофе! — громогласно добавил он. — Настоящий, а не эти негритосские выжимки!
Он тер ляжки, грел зад у камина и озирался, словно отвык от обстановки простой придорожной гостиницы.
— Я не встречал вас в «Красной кошке», — сказал Фельзен, пробуя подойти к теме с другого бока.
— А я вас там видел, — сказал Лерер.
— С Эвой вы давно знакомы?
— Почему вы интересуетесь?
— Я подумал, откуда вы знаете о моих прошлых романах. Ведь это она знакомила меня со всеми этими девушками… в том числе и с той, что играла в покер.
— Которая из них?
— Салли Паркер.
— Ее она не упоминала.
— Если бы упомянула, вы бы не предложили мне сыграть.
— Верно. Ну, с Эвой я знаком довольно давно. Еще со времен ее первого клуба, «Голубая обезьяна» — так, кажется, он назывался?
— Никогда не слышал о таком.
— Это еще в двадцатые было, когда она только начинала.
Фельзен покачал головой.
— Так или иначе, — продолжал Лерер, — я, услышав ваше имя, спросил о вас Эву. Она стала вас расхваливать, пока я не дал ей понять, что это не то, что мне хотелось бы услышать. После этого она, конечно, прикусила язык, но все-таки я был группенфюрером СС, знаете ли… так что… — Он снял с подноса коньяк. — Вы не?..
— Что?
— Это из-за фрейлейн Брюке вы не хотели покидать Берлин, верно?
— Нет-нет, — сказал Фельзен, досадуя, что сам загнал себя в ловушку.
— Я имел в виду…
В камине потрескивал огонь, Лерер, грея руки, гладил себе задницу.
— Так что же вы имели в виду? — не утерпел Фельзен.
— Знаете, эти берлинские клубы… женщины… все это не…
— Она же не хозяйка борделя, — сказал, сдерживая гнев, Фельзен.
— Это мне известно, но… вся эта среда… которой свойственна… — Он помолчал, надеясь, что Фельзен подскажет ему слово, но тот молчал. — Распущенность… Вся эта богема… Легкомыслие. Вообще непостоянство всей этой ночной жизни.
— Разве самое известное из собраний нашей партии не проводилось ночью?
— Touche,[4] — хохотнул Лерер, плюхаясь в кресло. — Но сделано это было исключительно для конспирации.
После этого они довольно скоро отправились спать. Фельзен чувствовал себя измотанным и больным. Он лежал на постели, уставясь в потолок, курил папиросу за папиросой, неотступно думая о том, что Эва бросила его, и о том, как ловко она его подставила и смылась.
— Ну и ладно, — произнес он вслух, давя последнюю папиросу в пепельнице, — не она первая, не она последняя.
Заснул он лишь часа через два, одолеваемый мыслями и видениями. Его преследовал вид голых пяток отца, болтавшихся на уровне глаз. И зачем ему понадобилось снимать башмаки и носки?..
К завтраку они облачились в костюмы. На Лерере был однобортный пиджак из плотной темно-синей шерстяной материи. Фельзен чувствовал себя нарядным в своем парижском двубортном пиджаке темно- шоколадного цвета и в броском красном галстуке.
— Дорогой? — спросил Лерер с набитым ртом, уплетая черный хлеб с ветчиной.
— Не из дешевых.
— У банкиров доверие вызывает лишь темно-синий цвет.
