— Приготовить тебе что-нибудь?
— Нет. И так вполне достаточно.
— А что помешало тебе выспаться?
— Работа… как всегда.
— Я слышал, что у тебя в доме был обыск и что Фауштинью арестован.
Я откусил тост, запил его кофе.
— И что ты вдобавок попал под трамвай, — сказал он.
— Попал?
— Ну, это я так выразился. Это что, твоя девушка тебя сейчас подвозила?
— Сидя здесь, ты все замечаешь, Антониу, верно? — сказал я. — И на улицу выходить не надо. Новости сами идут к тебе.
— Такая уж профессия, — сказал он. — Смысл ее ведь не только в том, чтобы разливать напитки.
Я налил себе еще кофе, добавил молока.
— Ты ведь был в Кашиаше до последнего, до тысяча девятьсот семьдесят четвертого года?
— Да. А в семьдесят четвертом вышел, чтобы работать и наблюдать.
— Тебе что-нибудь говорит фамилия Фельзен? Клаус Фельзен?
— Слышал. Он сидел за убийство. Но политические и уголовники между собой не общались. Нас содержали отдельно.
— Ты знаешь что-нибудь о женщине по имени Мария Антония Мединаш?
Молчание. Я поднял взгляд. Прикрыв глаза, он пощипывал переносицу.
— Я просто пытаюсь припомнить, — сказал он. — Она что, уголовница?
— Не знаю. Я вообще ничего о ней не знаю. Знаю только имя.
— Среди политических ее не было… это точно.
— У тебя есть друзья, у которых ты мог бы расспросить о ней?
— Друзья?
— Ну, если хочешь, товарищи, — сказал я, и он усмехнулся.
Дома я застал Оливию в ванной. Она чистила зубы.
— Ну, что поделывала? — осведомился я по-английски.
— Делала то, что велел мне папа, — сказала она, досадливо отводя взгляд.
— Ты ночевала дома?
— Ты ведь так распорядился, — сказала она. — Я и повела себя как послушная девочка.
— Как же ты вернулась?
— Сеньор Родригеш после ужина отвез меня домой.
— Только тебя? Один? — спросил я, чувствуя, как у меня внезапно холодеют пальцы.
— Больше никто уезжать не захотел, — сказала она. — И я чувствовала себя дура дурой!
— О чем же вы говорили по дороге с сеньором Родригешем?
— Не помню. О всяких пустяках.
— Постарайся припомнить, — сказал я.
Она выплюнула пасту и прополоскала рот.
— Ах да, вспомнила. Он расспрашивал меня о Smashing Pumpkins.
— О тыквах?
— Так называется группа, папа, — сказала она. — Вокально-инструментальный ансамбль.
После этого я, не объясняя причины, сказал ей, что общаться с семейством Родригеш она больше не должна.
40
Я лежал без сна, слушая гул машин на улице, курил и в сотый раз перечитывал результаты лабораторного анализа, проведенного экспертом Фернандой Рамалью. Через два часа должен был разразиться газетный скандал, и жизнь моя круто изменилась бы. А я этого не хотел. Я хотел жить по- прежнему.
Прошедшая неделя была бурной. Когда Луиза сообщила мне, что выпуск журнала зависит от ее отца, я полагал, что все уже готово и ему остается только дать отмашку, но оказалось, что нет договоренности даже с типографией и требуются большие деньги, чтобы выпустить тираж. Типографии в наши дни не простаивают в ожидании работы, машины не должны ни на секунду останавливаться. Переговоры и подготовка заняли неделю. У него было время подумать.
Ему требовалась сенсация, но в качестве таковой он получил нечто настолько серьезное, что могло радикально изменить политический ландшафт, как изменил его памятник маркизу де Помбалу. Отца Луизы надо было убедить, для чего я должен был предстать перед ним и советом директоров, в который входили Луиза и главный редактор. От меня требовалось представить доказательства против Мигела да Кошта Родригеша и причины, побудившие меня начать всю эту кампанию.
Редактор нервничал. Это был умный и образованный человек, сформировавшийся, однако, в то время, когда пресса все еще питала глубокое почтение к видным общественным деятелям и когда журналистам указывали, что и как им надо писать. В его глазах директор «Банку де Осеану и Роша» был крупной фигурой, окруженной влиятельными друзьями. К тому же он был женат на женщине, происходившей из хорошей семьи, крайне набожной, в то время как Катарина Оливейра…
— Я не предъявляю ему никаких обвинений в этой статье, — объяснял я. — Все, чего я хочу, — это чтобы Мигел Родригеш, на самом деле Мануэл Абрантеш, явился в полицию и ответил на вопросы следователя. Он сделал все, чтобы воспрепятствовать расследованию. Используя свои связи, сделал так, что меня отстранили от дела. Устроил покушение — меня толкнули под трамвай. Навел на мой дом отдел по борьбе с наркотиками. Дочь вашего босса уже устала снимать с машины записки с угрозами. Наши действия оправданны.
Редактор бросил взгляд на отца Луизы.
— От всей души надеюсь, что вы правы, — сказал мне Витор Мадругада. — Это действительно сенсация. Целая династия процветает благодаря нацистскому золоту, агент МПЗГ оказывается убийцей. Тут тебе и секс, и наркотики, и убийство невинной девушки. Нет, вернее будет сказать, юной девушки. Все это разнесется по Португалии со скоростью лесного пожара.
— И вы не хотите, чтобы вас считали поджигателем, — сказал я.
— Да, — сказал он. — Не хочу. Но я и не считаю себя таковым.
И он дал добро.
Я покинул совещание со смешанным чувством восторга и ужасной тревоги. Несколько дней я не мог найти себе места. Жоан Жозе Силва, позвонив мне, сообщил, что Лоуренсу Гонсалвеш так и не объявился. Я велел ему объявить его в розыск и удостоверился, что распоряжение мое выполнено. Урывками мы с Карлушем без особого воодушевления и успеха занимались расследованием убийства Шеты.
В семь утра, когда я варил кофе, внимание мое привлек шум на улице. Уже через десять минут на крыльце моего дома толпились журналисты и операторы телевидения. Я позвонил в полицию и попросил прислать мне машину с охраной.
В семь тридцать я вышел на улицу и был атакован вопросами и вспышками фотокамер. Не отвечая ни единого слова, я проследовал к полицейской машине. В сопровождении охраны мы поехали в Лиссабон. Возле здания полиции нас встретила новая толпа газетчиков. Охрана проводила меня к задней двери, откуда я прямиком направился в кабинет Нарсизу. На этот раз ждать мне не пришлось: инжинейру Нарсизу будто подменили.
Он пригласил меня сесть и сам сел рядом. Мы выкурили по сигарете. Секретарь принесла кофе. Без
