Философский камень

деле Шекспира в какой-нибудь таверне. Литтлуэй описал строение с земляным полом и стволом дерева, уходящим под крышу прямо посередине самого помещения. Пол, по его словам, посыпан был песком (Литтлуэй сообщил даже такую подробность, как то, что песок привозился на телеге из местечка возле теперешнего Саутенда[169] и что отхожее место на подворье представляло собой просто прорытую в земле канаву с положенной поверх доской). Я попросил описать внешность Шекспира; Литтлуэй ответил, что сложения поэт был гораздо более мелкого, чем представлялось,— чуть выше пяти футов, — а в манерах очень бойкий и запальчивый. Он также упомянул, что Шекспир поминутно сплевывал на песок и то и дело нюхал пригоршню сушеных цветов в деревянной коробочке: похоже, гений побаивался чумы и полагал, что сплевывание может за страховать от ее «выходок». Большинство людей в таверне, добавил Литтлуэй, пьют красное вино, которое из бочонков тут же перекачивается в стеклянные бутыли без пробок, а перед самим Шекспиром стоит двухпинтовый кувшин с тем же красным, которое тот хлебает, как пиво. Если это действительно точная картина питейных нравов времен Елизаветы, то, пожалуй, можно объяснить, почему продолжительность жизни в те дни была так коротка.

Что странно: одновременно с тем, как у Литтлуэя выработалось «видение времени», на качественно новый уровень продвинулись и мои собственные силы. Хотя сказать об этом почти нечего, разве лишь то, что внезапно выросла сама «турбинная тяга» моего мозга. Через два дня после случая с базальтовой фигуркой я проснулся поутру со странно усилившимся чувством умственной мощи. Ощущение такое, будто глаза мои превратились в два прожектора. Сперва я подумал, что это просто обычное ощущение бодрости, вызванное хорошим сном, но по мере того, как продвигалось утро, я начал сознавать, что чувство это не только не идет на убыль, но наоборот усиливается. И тогда я понял, что ошибался, считая, будто глубокая радикальная перемена вызвана «операцией» со сплавом Нойманна. Она лишь положила начало новому процессу развития. Мозг только настроился работать должным образом. И тут вдруг я осознал в полной мере то, что представилось самоочевидным. Лорд Лестер как-то заметил, что человек — спутник двойной звезды, он постоянно разрывается между двумя мирами: внешним миром материи и своим внутренним миром интенсивности. Жизнь иногда становится такой трудной и тягостной, что «внутренний мир» кажется иллюзией, и возникает чувство, что последнее слово всегда остается за материей. А вот великий ученый или философ, поглощенный работой, знает, что материальный мир вовсе не так и важен. Такой человек почти полностью избегает гравитационного поля «внешней» звезды. Тем не менее, он воспринимает как должное, что эта победа лишь временная: материального мира не избежать ни за что.

Эго звучит немного наивно. Дело не в «побеге» из материального мира (что означало бы смерть), а в том, чтобы не подвергаться более его травле и унижениям, овладеть такой степенью видения, чтобы сделаться спутником внутренней звезды, никогда уже не зависящим от мощных пертурбаций другой звезды. Ведь безусловно, каждый тонко чувствующий человек в силах уяснить правдивость такого образа? Почему тогда до человека никогда не доходило, что должно настать время, когда спутник минует срединную точку меж двух звезд и станет спутником внутренней звезды? Т. Э. Хьюм[170] сказал, что жизнь наводнила владения материи, заплатив за такой плацдарм ценой автоматизма. Автоматизм преследует нас по пятам. Дерево — почти всецело жертва автоматизма, собака или кошка — в гораздо меньшей степени, человек — наименее автоматичное существо на Земле. И опять-таки, должно настать время, когда баланс сил постепенно переменится, когда жизнь шаг за шагом перевесит автоматизм материи, которую наводнила; она перестанет быть осажденным гарнизоном и станет войском, переходящим в победоносное наступление.

Что же повлечет за собой подобное изменение баланса сил? При четкой постановке вопроса более очевидного ответа и не предположить. Средоточие силы в человеке — это мозг. Мозг, который в наилучшем своем проявлении способен генерировать интенсивность сознания такую, что поднимает его над материальными ограничениями, словно вертолет над землей. И что совершенно очевидно, возросшая эта мощь явится для «вертолета» просто более мощным двигателем. Вслед за «операцией» эволюционный баланс во мне наконец дал крен; однако, как и при обычном балансе, необходимо длительное время, чтобы раскачка пошла в противоположном направлении. Я же действительно полагал, что а моя новая свобода, обновленное чувство независимости от материального сознания — это завершение процесса. А это оказалось только начало. Сперва казалось почти пугающим, все равно что мчаться на автомобиле с невероятно мощным двигателем. Я испытывал неудобство оттого, что зашел слишком далеко, что таким развитием «головной силы» нарушаю «природное равновесие». Потом я понял, что сам прежде был жертвой затуманенного мышления. «Равновесия природы» нет. Природа сродни игре в перетягивание каната, причем перевес намечался в мою сторону.

Я осознал (с эдакой жалостливой усмешкой), что решение-то, по сути, всегда находилось у людей в пределах досягаемости: сознательно выработать у себя способность стойким волевым усилием сосредотачивать мозг. Это понимал Шоу, вложив в уста Шатовера реплику насчет борьбы за «седьмую степень сосредоточения».

В голове у меня происходили изменения, но я пока толком в них не разбирался, лишь смутно догадываясь, что у меня развился какой-то странный «мускул» воли. Я абсолютно не сознавал заложенных в него возможностей, выявляя их одну за другой при случайных обстоятельствах. Однажды, например, когда я сидел за начальными страницами мемуаров, сознание вдруг сполохом пробил необычный инсайт. Переведя взгляд на противоположную сторону комнаты, где стоял книжный шкаф, я цепко в него вгляделся и сосредоточился. Затем, по-прежнему не расслабляясь, перевел взгляд на угол своей пишущей машинки, В тот миг, когда глаза пробегали по вставленному листу, бумага легонько встрепенулась. Я повел глазами еще раз, в обратном направлении — лист снова шевельнулся. Тут до меня дошло, что луч «интенциональности» сфокусировался до такой степени, что в буквальном смысле сделался силой, оказывающей давление на предметы, на которые я смотрю. В сущности, истории о «дурном глазе» имеют под собой твердую почву: сосредоточенный луч зловещести способен сказаться на жертве очень даже вредоносно, все равно что разъедающая металл кислота. Причем такой силой люди располагали всегда.

На следующий день, проходя босиком через лужайку, я наступил на скрытый в траве камень и ушиб ступню. Я сел, обхватив ступню рукой и вглядевшись в поврежденный участок. Боль тотчас прекратилась. Не возникло и синяка: я каким-то образом в секунду восстановил поврежденные клетки. Буквально назавтра я указательным пальцем наткнулся на острый скальпель, торчащий из стопки бумаг. Из ранки засочилась кровь. Я вперился в порез; жжение мгновенно исчезло. Затем перестала сочиться кровь. Под моим пристальным взглядом (минут примерно пятнадцать) ранка постепенно высохла и покрылась тонкой корочкой, а затем затянулась окончательно.

Когда я рассказал Литтлуэю о внезапно возросшей «турбинной тяге» своего мозга, тот спросил:

— И что ты собираешься делать?

Ответ предполагался вполне определенный. Мое сознание стало теперь гораздо более хватким. Ему внезапно открылся огромный диапазон фактов, все равно что вид с холма. И я теперь сознавал, что знаю недостаточно. Я напоминал человека в незнакомой стране, не позаботившегося ни слова выучить из ее языка; внезапное сожаление о потерянном времени и желание быстро наверстать упущенное. Я считал себя основательно сведущим в науке; теперь этот уровень казался поверхностным и любительским, не более чем потуги дилетанта. Стоило задуматься, какой материал фактически доступен для изучения, как охватывало невольное изумление, насколько же далеко продвинулись люди при таких стесненных обстоятельствах. Учитывая то, в какой степени человек по- прежнему является рабом своей повседневной жизни, кажется невероятным, что он так продвинулся в поиске чистого знания. Созерцать — это значило сознавать огромную силу импульса, движущего человечество к отторжению повседневного мира, попытке вдохнуть более чистую атмосферу идей и поэзии.

Так что вместо систематичного исследования своих новых сил я кинулся повышать свое образование, на что ежедневно уходило по четырнадцать часов кряду. Прежде всего необходимо было овладеть дюжиной иностранных языков: большинство материала, который я себе наметил — по науке, по природным ресурсам, — было доступно лишь в иностранных публикациях. Я обнаружил, что недели интенсивного изучения достаточно для того, чтобы обрести полную беглость в языке, и даже трех дней хватает, чтобы продраться через книги и статьи.