подраздевшись, удобно лечь. Тем не менее, он не поддавался соблазну перебраться на диван. Вся энергия была направлена на собственное желание и импульс, высасывающий из Линды энергию. Опять пробрало нестерпимое желание оторваться от ее губ и впиться зубами в шею. Хуже то, что он сознавал: она с удовольствием это позволит.
В теле томительным огнем разгоралось желание достичь оргазма, хотя оно не сопровождалось обычным желанием войти в женское тело. Поглощать хотелось именно женскую сущность, как какой-нибудь тягучий, прохладный, безмерно сладкий напиток…
— Ну прошу тебя, — выдохнула Линда, на секунду отстранив губы.
— Ладно.
Он крепко припал к ее губам, наслаждаясь их податливостью. Желание маслянисто всколыхнулось, а с ним — тяга прижаться, почувствовать. Вместо этого он с усилием сдерживался, не допуская извержения. Получается, что и порцию бьющей через край энергии он впитывал понемногу. Когда она неизъяснимо утоляющим бальзамом хлынула из уст в уста, Линда судорожно, всем телом притиснулась. В эту же секунду Карлсена пронизало ощущение чудесной, резкой ясности, словно чувства впервые за все время сфокусировались. Когда судороги оргазма у Линды утихли, Карлсену пришлось ее поддержать, чтобы не покачивалась. Взгляд налился поволокой — она будто не знала толком, где находится.
— Вот видишь, даже раздеваться не пришлось. — Он взял ее за руку.
— Пойдем, приляжешь.
Проводил до дивана, заставил улечься, подсунув род голову подушку.
Линда закрыла глаза.
— Как себя чувствуешь?
Линда, вздохнув, с мечтательной задумчивостью улыбнулась.
— Чудесно.
Карлсен отвел прядь с ее повлажневшего лба.
— Понимаешь, почему у тебя усталость? Это я забрал у тебя какое-то количество энергии.
— Я не возражаю, — сказала она, сопроводив слова кивком.
Взяв руку Карлсена обеими ладонями, Линда положила ее себе на бедра.
— Какое ощущение было? — полюбопытствовал он.
— Чуть страшновато. А так ничего, приятно.
Карлсен посмотрел на настенные часы — всего три часа. Три часа уже как вампир.
— Останься, вздремни. Мне идти пора.
— Куда?
— В Космический Музей.
— А ты не устал разве?
Он покачал головой.
— В этом и суть вампиризма. Я забираю энергию у тебя. Ты устала, а у меня, наоборот, прилив бодрости. Расклад не совсем в твою пользу.
— Почему же… — с нежной убежденностью возразила она.
— Как «почему»?
— Потому что чудесная такая… умиротворенность.
Он поцеловал ее в лоб.
— До встречи.
Не дойдя еще до двери, почувствовал: уже уснула.
Приятная прохлада стояла на Пятой авеню и в три часа пополудни. Стелящееся над городом призрачное облако четко удерживало температуру на отметке двадцати пяти градусов — во избежание монотонности, Бюро Контроля за экологией допускало незначительный подъем температуры во второй половине дня. Из ньюйоркцев многие так привыкли к этой приятно умеренной среде, что вообще перестали выезжать из города.
Карлсену все виделось настолько ясным и чудесно свежим, будто на глаза надеты очки какой-то особо усиленной фокусировки. Причем ясность не такая как от психоделических наркотиков (грешил в студенческие годы), когда окружающий мир мнится настолько осязаемо реальным, что любая мелочь словно выпячивается в самые глаза. Теперешняя ясность исходила изнутри и казалась неким неотъемлемым свойством ума.
Нью-Йорк, обычно такой скученный и лихорадочно кипящий, казался теперь исполненным волшебной энергетики. Более того, жизненность эта словно овевала Карлсена, клубясь над сутолочными тротуарами, причем тело готовно на нее отзывалось, будто шел он среди мелкой дождевой взвеси. Транспортный поток, бесшумно струящийся вдоль улицы (электродвигатели теперешних автомобилей почти бесшумны), представлялся раздольной рекой, стремящейся меж отвесных берегов. Отдельные геликары, и те привлекали внимание странной красотой, стрекозами вспархивая над транспортным потоком и садясь на свободные от впереди идущих машин прогалины. Геликар — новшество по большей части экзотичное, по карману пока только самым состоятельным. Прототип — геликар середины двадцать первого века — просуществовал недолго из-за главного недостатка: воздушная подушка взметала волну пыли. Открытие же в начале двадцать второго века стабильных электрических полей обусловило целую серию замечательных изобретений, в том числе поезд с дубль-звуковой скоростью (на нем Карлсен и добирался из Канзаса) и аэротакси-«пузырек», доставившее его из терминала в Нью-Джерси.
Поначалу он считал, что душевная бодрость — просто результат взятой от Линды Мирелли энергии, действующей подобно легкому хмелящему напитку. Но вскоре обнаружилось, что она от места к месту варьируется, сильнее всего сказываясь там, где наиболее людно. Все это интриговало настолько, что вместо того, чтобы взять такси на Баттери, Карлсен на Мэдисон-сквер повернул налево и двинулся по Бродвею на юг. Пешеходов здесь было поменьше, и стала наконец читаться энергетика отдельных людей — у каждого своя. Некоторые ею просто лучились, да бодро так — в особенности школьники, густо сыплющие сейчас с уроков, и молоденькие девушки.
Выявилось и то, что различные «жизненные поля» так или иначе, ассоциируются со слабо уловимыми, но вместе с тем вполне определенными запахами. Впервые он обратил на это внимание, проходя мимо гуляющей в обнимку молодой парочки, от которой исходил аромат, напоминающий чем-то розы. Минуя бизнесмена в светлом костюме, всем своим видом выказывающего напористость и триумф, он уловил нечто схожее с запахом хвои. А вот от старого пропойцы, застывшего с протянутой рукой (Карлсен, кстати, сунул ему доллар), попахивало, наоборот, чем-то неприятным, с металлической примесью, и жизненная аура была явно негативная, словно выискивающая из кого бы побольше выцедить.
Впрочем, интереснее всего были встречные андрогены на Гринвич-Виллидж. С сороковых годов двадцать первого века, когда операция вошла в моду, андрогены (или просто «гермы», как их называли) стали расти числом, составляя на сегодня уже пять процентов населения Соединенных Штатов. Одежду они обычно носили черную, как шкура пантеры и ходить предпочитали босиком, даже зимой. Они твердили о своей ненависти к биологическому полу, с которым родились на свет, и предпочитали ему «асексуальность». Женщины нередко удаляли себе груди, мужчины — гениталии. Гермы-«мужчины» и гермы — «женщины» часто жили вместе, заявляя, что наслаждаются физическим контактом без полового возбуждения. Популярностью пользовались гермы-проститутки: их «странность» многих возбуждала. Так вот от андрогенов, когда Карлсен проходил мимо, цедился такой же металлический привкус, что и от пропойцы, мешаясь к тому же с любопытной агрессивностью, напоминающей чем-то магнитное отталкивание. Похоже, гермы как-то всегда млели от ощущения своей «несхожести» с остальным обществом, относясь ко всем и вся нарочито свысока. Это укрепляло в них чувство собственной ценности, причем они не испытывали ни малейшей тяги сделать что-либо в подтверждение этой самой ценности. Карлсену вдруг отчетливо подумалось, что андрогены по сути — те же пришельцы, сосущие из окружающих энергию с презрительно- независимым видом. Ну, чем не вампиры?
Такая мысль настораживала. Этика энергетического вампиризма? Это что-то новое. То, что у Линды Мирелли оказалось возможным взять с ее полного согласия, — некоторое количество энергии — блаженство, просто прелесть; фокус восприятия от этого как-то повысился. И тут Карлсену открылся один нелегкий секрет. Проходя мимо школьниц и молоденьких женщин, он теперь обостренно улавливал запах их жизненности, сладким хмелем слегка кружащий голову. Стоя позади двух старшеклассниц на перекрестке у
