вниманием. У этого слова есть интересная особенность: оно используется исключительно как причастие настоящего времени. Нельзя сказать «я дианировал» или даже «я дианирую»: слово по сути изменяет своему значению, извращая тем самым глубинный смысл. Надо говорить «я есть дианирующий».
— Но уж гребис-то наверное понимает, что значит дианировать? — спросил Карлсен, подразумевая ту грозную волевую силу, от которой рушатся горы.
— Не совсем. Он по-прежнему считает, что реальность трансформируется именно его волей. При дианировании же всякое ощущение личностного утрачивается.
— Но что достигается дианированием?
— Это естественное средство научиться тому, как находиться в двух местах одновременно. Я не говорю о билокации тела, хотя это и одно из его косвенных эффектов. Я говорю об ощущении свободы и счастья, возникающих при четком уяснении существования иного времени и места, в то же время полностью сознавая окружающее тебя на данный момент. Это заставляет понять, что ты не подвластен времени и пространству, и приоткрывает твою подлинную сущность. При всей своей волевой силе гребис неспособен находиться в двух местах одновременно.
— Точно, — кивнул Карлсен с полным согласием. У гребиса не получалось отрешиться от себя, обратясь во всепоглощающее внимание — по крайней мере, надолго. — А я бы мог научиться дианировать, простите, быть дианирующим?
— Это не так уж сложно. Большинство людей на протяжении жизни делает это по нескольку раз — чаще тогда, когда какое-нибудь случайное воздействие на чувства напоминает им о прошлом. Только они не вычленяют соответствующего значения. Дианирование дается все легче, если делать над собой усилие. Тогда быстро постигается, что усилие — это самый быстрый способ перезаряжать свои жизненные батареи и выходить на новые уровни контроля.
— Что бы произошло, если б мы все научились… (ой, чуть не упустил) быть дианирующими?
— Да, надо употреблять именно причастие настоящего времени, как напоминание. Стоит произнести просто глагол, и смысл меняется на объективный. Подразумевается же нечто, происходящее сейчас, в данный момент. Ты спрашиваешь, «что бы произошло», а ответ прост. Вы бы пере— секли наиважнейшую в эволюции границу — границу, разделяющую животное и божество.
— А как близка эта граница?
Мелькнуло что-то вроде ухмылки.
— Человечество ее уже пересекло. К сожалению, оно этого не сознает. Ты должен заставить его сделать это.
— А как?
— Заставив осознать самого себя. Едва это познаешь ты, это начнет происходить и с другими. Такова природа знания.
— А груоды? Они бы могли это постичь?
— Разумеется. Но вначале им предстоит забыть самопотакание.
— Самопотакание?
— Преступление — это самопотакание. Они подобны испорченным детям. Но ты это уже знаешь.
— Как ты намереваешься с ними обойтись?
— Как бы на моем месте поступилтм? — обратился неожиданно Иерарх.
Карлсен призадумался. Наконец покачал головой.
— Чесгно сказать, не знаю.
— Принудил их оставить Землю?
— Тоже вариант… Хотя и не знаю, правильный ли.
— А стал ли бы что-либо делать вообще?
— А как же. Только не знаю точно, что именно.
— У тебя нет желания поизучать ситуацию с полгода и изложить затем мне?
— М-можно, наверное… Не знаю, правда, будет ли от этого какой-то толк. Я ее и так уже знаю.
— Тогда хотел быты взять на себя задачу изменить ее?
— Я?? — Карлсен оторопел. — Но это ж… Но как?
— Силу мы тебе дадим. Вопрос в другом: ты желаешь?
— Конечно… — Во всяком случае, ответить Иерарху отказом было невозможно.
Ум внезапно охватила сумятица. Буквально секундами раньше он думал, что свое уже отыграл и осталось, единственно, вернуться домой. Иерарх узнал о груодах и сам решит, как распорядиться. А теперь, получается, задача ложилась на него самого.
— Но с чего же мне начать?
— С освоения навыков дианирования. Все остальное приложится.
— Но они же, безусловно… прознают. Они умеют читать мысли. Меня прощупают в два счета.
— Нет. Мы дадим тебе силу обманывать их.
— Я… — но помолчал и понял: сказать больше нечего. — Хорошо.
— Ты принимаешь?
— Да.
— Хорошо. Тем самым ты начинаешь работу на Совет Иерархов. На Земле тебе отводится такая же роль, как каджекам — на Дреде.
Карлсена воспламенил неожиданный, ни с чем не сравнимый восторг.
— Есть ли у тебя вопросы помимо этих?
— Почему ты выбрал именно меня?
— Ответ на этот вопрос ты уже знаешь.
— Я, знаю?? — растерялся Карлсен.
— Ты знаешь все, что знаю я. Только это сокрыто глубоко внутри тебя. Тебе надо выявить это на поверхность.
При этих словах Карлсен понял: так оно и есть. Все истинное знание действительно зиждилось внутри.
— Тебе пора возвращаться, — сказал Иерарх. — Хочешь ли ты спросить что-нибудь еще?
Карлсен задумался, и при этом вновь ощутил раскрепощенное состояние вневременности. Это само по себе напомнило вопрос, донимающий со времени пребывания в Гавунде.
— Хотел бы спросить вот о чем. Каджеки всю свою жизнь проводят в изучении математики. Клубин же сказал, что при достаточной силе ума всякая математика была бы тавтологией, все равно что «раз плюс раз будет два». Это верно?
— Нет.
— Почему нет?
— Самым простым объяснением будет показать. — У себя во лбу Карлсен ощутил трепет. — Давай посмотрим, приспособлен ли человеческий ум…
Дальше нахлынуло какое-то ошеломляющее двойное разоблачение. По— прежнему ощущая себя в Хельбе перед Иерархом, он в каком-то смысле напрочь утратил сколь-либо конкретное местонахождение. Совершенно ясно было, что Пространство — иллюзия, нечто такое, чего нельзя ни утвердить ни опровергнуть, ни приблизить ни отдалить. Подвисло и Время — точнее, стало условностью, которую можно на выбор принимать или отвергать. Затем последовал подъем, стремление вверх, сопровождаемое наиполнейшей, несравнимой ни с чем свободой. Оставляемый внизу «реальный» мир казался чем-то несказанно косным и глупым. Другой же, открывающийся — бесконечным и неизменным (хотя, как ни странно, все так же подернутым лунной дымкой озера). Был он еще и полностью знакомым, словно Карлсен возвращался в него после странствия.
Взлет этот также сопровождался неким восторгом, совершенно особого свойства и оттенка (почему-то мелькнула мысль о молодом шампанском, где пузырьки — сама жизнь).
Как раз в этот момент почувствовалось, что этот странно статичный мир нельзя назвать необитаемым. Он обитался абстракциями — математическими формулами и уравнениями, в сущности, более достоверными, чем оставленный осязаемый мир. Без всякого изумления он понял, что прав был Платон: за «реальным» миром материи стоит вечный мир форм и идей; прав и Пифагор, считавший, что царство чисел содержит ключ к бесконечности. Однако эти формы и символы не были статичны — они были гораздо динамичнее
