— Но разве не может быть, чтобы выслеживал один, а эти двое потом… потом похитили?
— Может. Но все равно в какой-то момент они должны были рассмотреть свою мишень. Надо привлечь к следствию его школу. Возьми с собой старшего инспектора Тирадо, поговорите с учителями, с детьми, и не только с его одноклассниками.
— Мне нужно, чтобы ты был рядом, Хавьер, — сказала она.
— Я и буду. Но сейчас самый решительный момент. Помни об этом. Первые часы — это крайне важно. Выбрось из головы все ненужное и сконцентрируйся только на том, что может помочь нам в поисках.
Было слышно, как глубоко вздохнула Консуэло.
— Ты прав, — сказала она.
— Когда ты увидишь этих двоих на видео — а я обещаю тебе, что ты их увидишь, может быть, без бейсболок или в куртках, вывернутых наизнанку, но увидишь, — ты поймешь, что видела их раньше.
— Я их видела, — обронила она.
— Что ты хочешь сказать?
— Я вспомнила. Двух мужчин. Они глядели прямо на меня, когда я говорила по мобильнику в «Десяточке», ожидая своей очереди в кассу. Я еще обратила внимание на то, как они смотрят.
— Постарайся держать это в памяти, когда будешь проглядывать видео. Попроси охранников сперва прокрутить записи с наружных камер «Десяточки», а когда увидишь на них этих двух мужчин, гляди очень внимательно, замечай приметы — походку, рост, комплекцию, волосы, руки, ноги, украшения, если они есть, — все, что может подхлестнуть твою память, напомнить, где ты их видела раньше. Сделай это, Консуэло, а больше тебе ничего не надо делать. Обдумай все, ответь на вопросы старшего инспектора Тирадо — и все. Я вернусь еще до полуночи, и мы их найдем.
— Хавьер?
— Да.
— Я люблю тебя, — сказала она.
— Опять ты, — бесстрастно сказала Мариса. Она казалась осовелой от алкоголя, глаза были красные и слезились. — А что, другого занятия, поинтереснее, не нашла?
Она стояла в распахнутой двери по-прежнему в одних трусиках-бикини, с толстым тлеющим окурком в руке. От нее тянуло сладковатым запахом рома, смешанным с запахом гашиша.
— Входи, послушница, — сказала она. — Смелее. Не укушу.
Неровной походкой Мариса кое-как добралась до рабочего стола, развернулась и плюхнулась на табуретку. Покачнувшись и чуть не упав, она все-таки ухитрилась плеснуть себе в стакан «Куба либре»[11] и, морщась, выпила сладкий и липкий напиток. Облизнулась.
— На что уставилась? — осведомилась она. Лицо ее попеременно казалось то злобным, то растерянным.
— На тебя.
Мариса картинно раздвинула ноги и, сунув палец под резинку бикини, сделала скабрезный жест.
— Сюда нацелилась, да? — сказала она. — Уж наверняка это пробовала в своей монастырской школе, или как там она у вас зовется…
— Заткнись и не болтай глупостей, Мариса, — сказала Кристина. — Я сварю кофе.
— Ах, шеф, ах, проказник… — протянула Мариса нарочито слащавым, «сексуальным» тоном. — Вот что он надумал, этот твой старший инспектор, тебя ко мне послать — дескать, если мужчин не любит, значит, любит…
Крепкая, со всего размаху пощечина Кристины прервала этот поток. Мариса осеклась и, пошатнувшись, свалилась с табуретки. Сигара выпала у нее из рук, и она принялась шарить среди щепок и опилок, пока не нашла ее и вновь не сунула в рот. Потом она поднялась, смаргивая слезы, струившиеся по щекам. Кристина сварила кофе, заставила вылить воды, надела на нее рубашку и халат.
— Сколько бы ты ни пила, сколько бы ни ширялась, все равно в голове у тебя сидит то, что сидит!
— Какого дьявола ты знаешь, что сидит у меня в голове!
Приблизившись к ней вплотную, Кристина ухватила ее за подбородок так решительно, что глаза у женщины выпучились. Отняв у нее сигару, Кристина бросила ее на пол и раздавила.
— Каждый раз после визита к тебе старший инспектор Фалькон получает звонок с угрозами от тех, кто удерживает у себя Маргариту, — сказала она. — Вчера вечером ему тоже позвонили. Сказали, что случится плохое. А утром, когда любимая женщина инспектора находилась в торговом центре «Нервион-пласа», это плохое действительно случилось. Знаешь, что произошло, Мариса? Ты слушаешь меня?
Мариса кивнула. Цепкие пальцы Кристины причиняли ей боль.
— Они похитили ее сына, восьмилетнего мальчика. Умыкнули, запихнули на заднее сиденье машины, и теперь из-за того, что ты не желаешь открыться нам, страдает невинный ребенок. А ведь ты знаешь, какие они, эти люди, знаешь, на что они способны, верно ведь, Мариса?
Мариса отпрянула, вырвавшись из рук Кристины, и схватилась за голову, словно желая заткнуть уши, отгородиться и не слышать.
— Восьмилетний ребенок! — продолжала Кристина. — И знаешь, что они сказали, Мариса? Сказали, что больше мы о нем не услышим. Так что из-за твоего молчания мальчик пропал и мы никогда не узнаем, где он и что с ним. Если только ты…
Мариса топнула ногой, сжала кулаки и взглянула вверх, словно взывая к невидимому и безразличному к нашим страданиям Господу.
— В том-то и дело, маленькая послушница, — сказала она. — Они на что угодно способны, эти люди. С ними такие парни, которым на все наплевать. Девушка перед ними, младенец или восьмилетний мальчишка — для них один черт. И если я обмолвлюсь хоть словом…
— Мы сможем тебя защитить, установить у дома пост.
— Меня защитить вы сможете, — сказала Мариса. — Сможете запереть меня в четырех бетонных стенах и держать там до скончания века! Только им это будет одно удовольствие, потому что они будут знать наверняка, что думаю я только о Маргарите и тех ужасах, что ей приходится переживать. Так действуют эти люди и по-другому не умеют. Зачем, думаешь, она им понадобилась? Невинный барашек, совсем юная девчушка…
— Я слушаю тебя, Мариса.
— Когда умер отец, на его клубе в Хихоне висел долг. Мать в лепешку расшибалась, чтобы наскрести денег и выплатить долг. Потом она заболела. Они забрали Маргариту в залог, в счет долга. Но на самом деле мы им не были ничего должны. Ведь настоящими владельцами клуба были они. Они всю жизнь качали деньги из отца, даже когда он работал в кубинском сахарном экспорте. Но они воспользовались нашей беспомощностью — беспомощностью женщин, оставшихся без мужчины, и изобрели этот долг, выплатить который невозможно. Чтобы платить им, моя сестра будет продавать себя так долго, как только сможет, пока не иссохнет от наркотиков и не угробит себя бесконечным развратом. А после они вышвырнут ее на улицу, и она окажется в подворотне. Скотину и то они жалеют больше.
12
Ответить ей он не мог. Так долго ждать от нее этих слов, а когда они наконец прозвучали, не смочь ответить! Почему? Потому что признание в чувстве, так долго ею таимом, долетело до него из служебного его кабинета и было вызвано собственными его успокоительными словами, которые он произносил сотни раз сотням потерпевших, заглянувшим в страшный ледяной желоб тобогана, внезапно открывшийся их глазам. Метафора эта принадлежала отставному сыщику из Норвегии, преподававшему в их полицейской академии в далеких восьмидесятых. Когда Пер Арвик, описывая им безвыходность положения и отчаяние тех, кто стал невольной жертвой преступников, впервые употребил эту метафору, ему пришлось для начала объяснять,
