отчетливостью понял: это она, Ада.
Я склонился над ней; к нам уже спешили люди.
РОБЕРТ ЯНСИ
Кабина лифта оказалась на месте, и я спустился на свой этаж. Никого не встретив, я забежал в уборную, повесил пальто и шляпу и тщательно вымыл руки. Взглянув в зеркало, я обнаружил на щеках несколько кровоточащих царапин. Четыре на одной щеке, три на другой.
Я умылся, но царапины не смывались, они вспухли, стали краснее и безобразнее.
Положение осложнялось.
Если я попытаюсь бежать, меня схватят.
Если заметят царапины и произведут анализ мельчайших частичек кожи, оставшихся у Ады под ногтями, – моя песенка спета.
Оставалось ждать. Ждать, надеясь, что никому в голову не придет производить такой анализ.
Однако и отсиживаться в кабинете я не мог. По долгу службы я должен был пойти туда. Но если я пойду, меня схватят.
Все же я вошел в кабинет, стараясь при входе отвернуть лицо. В ящике у меня был йод, я попытался замазать царапины, но ничего не получилось.
Я сидел за столом, опустив голову.
Я не мог выйти, не мог сидеть на месте! Что делать? Что делать, черт побери?
Сидеть, ждать и надеяться.
Пэкстон заметил мои царапины, подбежал ко мне и заорал. Именно заорал:
– Господин генерал, что с вами?
– Ничего особенного. Упал и ударился о батарею отопления.
Возможно, мне удалось бы выкрутиться, кое-какие шансы сохранялись, если бы в кабинет без стука не ворвался этот сукин сын Джексон. Если бы только он сначала постучал и дал мне возможность спрятаться! Так нет, влетел в кабинет и уставился прямо в лицо.
Глаза его широко раскрылись, и я понял, что все кончено.
СТИВ ДЖЕКСОН
Все это я вспоминал, пока ехал в Батон-Руж, а передо мной под мрачным дождливым небом, нависшим над зеленой долиной, разворачивалась темная лента шоссе.
По специальному решению законодательного собрания Аду хоронили на территории Капитолия. Ее могила оказалась всего в нескольких футах от бронзовой статуи Хьюи Лонга. В черном были стоявшие на ступенях белой лестницы священнослужители и те, кто понесет гроб, а собравшаяся на зеленой лужайке безразличная к соблюдению ритуала толпа была разодета в самые пестрые тона.
В сочной зеленой траве уже темнел аккуратный овал могилы с горкой земли у изножья. Возле него, явно гордясь своей работой, красовались два могильщика. Завтра могилу укроют дерном, а потом положат плиту из белого камня, и туристы, прочитав надпись, по пути в Капитолий, будут говорить друг другу: 'Ада Даллас? Та самая, помните?' И уезжая в Новый Орлеан на фиесту, ради чего, собственно, они и являлись в Луизиану, может, да, а может, и нет, еще раз взглянут на могилу.
На похоронах присутствовало много священников – представителей различных вероисповеданий, хор и мы – те, кому предстояло нести гроб туда, куда обычно несут гробы. Стоя вместе с остальными, я увидел в толпе лицо Томми Далласа. Он постарел, посуровел, словно с него сняли прозрачный чехол. Он кивнул мне и пошевелил губами, видимо, говоря: 'Привет, Стив!'
Пел хор, священники читали молитвы и проповеди, но я ничего не слышал. Я смотрел на серебряный гроб и жалел, что он закрыт и я не могу в последний раз увидеть Аду.
Я заставил себя прислушаться к тому, что говорит очередной священник – не знаю, уж какую церковь он представлял, – и услыхал:
– ...ее благородная и бескорыстная преданность народу Луизианы...
Вот это да!
– ...выполняя свой гражданский долг, она не только не жалела своих сил и энергии, но и пожертвовала своей жизнью...
Ну и ну!
– ...эта великая женщина...
А вот это факт, только вовсе не в том смысле, в каком говорил священник.
Я больше не слушал панихиду. Я снова спустился на парашюте памяти в тот день, куда мне хотелось попасть. В тот день, когда море из синего стало темным, когда дул ветер и лил дождь.
'Я хочу заставить мир признать, что я существую. Я хочу заставить его сказать: 'Да, ты есть, и никакие удары судьбы не смогли этому помешать. И если я причинял тебе что-либо дурное, то и ты отплатила мне сполна''.
Да, это правда, подумал я.
'Я хочу заставить мир признать, что я существовала, и сделать так, чтобы мир не мог не признать, что я существовала'.
Не сможет, сказал я ей.
