– Вам никогда раньше не приходилось приглашать к себе девушку?
– Нет, – не сразу ответил я.
– Как отрадно! – отозвалась она с дружеской усмешкой.
– Очень рад, что угодил.
– В самом деле, – подтвердила она и, сделав глоток, с улыбкой продолжала: – Неприятное, но неизбежное обстоятельство: я ставлю себе за правило сначала решать деловые вопросы.
– Ну разумеется. – Я достал из бумажника несколько купюр, которые вручил ей, мне казалось, с достаточным тактом.
– Спасибо.
Она, не жеманясь, взяла деньги, пересчитала, затем, продолжая улыбаться уголком рта, открыла свою сумочку и решительно опустила их туда.
Поставив стакан, она прошлась по комнате. Она двигалась с усвоенной сдержанностью, словно ей вот- вот предстояло сделать какой-то опасный шаг и она исподволь готовилась к нему. В ней было нечто обещающее взрыв, – такое впечатление она производила и при первой встрече, и, как мне суждено было убедиться, всегда и везде. Что сулило наслаждение, в котором немалое место отводилось плоти.
И все годы, пока мне суждено было знать ее, это ощущение затаенной страсти, пребывающей в ожидании взрыва, так и не исчезло. Не изменилось ни ее тело, ни те наслаждения, которые оно дарило. За семь лет она, по-моему, не прибавила и не убавила в весе и пяти фунтов.
Изменилось только ее чистое золотисто-смуглое лицо Минервы: оно отяжелело; углубилась бороздка, идущая от носа ко рту (результат, по-видимому, бесконечных испытаний твердости духа и одержанных ею побед); да взгляд ставших более яркими глаз сверлил с такой настойчивостью, что казалось, если будешь не мигая, упорно и долго смотреть на собеседника, то сумеешь проникнуть в его мысли и добраться до его истинных намерений.
Но в тот вечер в домике мотеля я никак не мог предвидеть всех перемен и сложностей, что принесли с собой последующие годы. Я и не думал, что мне суждено снова встретиться с ней. Я просто смотрел, как она двигается по комнате.
Надеюсь, я дал понять, что она была удивительно женственной и привлекательной, умела – что мне суждено было узнать позднее – зажечь любого мужчину и сама обладала высоким потенциалом чувственности. Но не настолько высоким, чтобы терять голову. Она никогда не отдавалась чувству целиком. Не она принадлежала любви, а любовь – ей. И всегда умела использовать любовь в своих целях. Она повернулась с нарочитой замедленностью и сказала: – Ночь обещает быть восхитительной. Может, погуляем по берегу?
– С удовольствием.
Вслед за ней я вышел во двор, и мы свернули на выложенную плиткой дорожку, что вела на пляж.
По высокому небу, которое от света утонувших в бездонной глубине звезд казалось скорее синим, чем черным, бежали облака.
– До чего хорошо! – обернувшись, бросила она, словно читая мои мысли.
– Хорошо! – согласился я. – Просто чудесно!
Она остановилась и посмотрела на меня. В свете луны я мог различить ее волевое лицо.
– Знаете, а вы мне нравитесь. Правда, очень нравитесь, иначе зачем бы я это говорила. Я говорю это только потому, что мне хочется сказать. Вы мне очень нравитесь.
Я хотел было ответить, что она мне тоже нравится, но ограничился тем, что сказал:
– Что ж, очень рад.
– Спасибо.
Мы шли по песку, в котором по щиколотку утопали ноги, а потом остановились, подставив ветру лицо, поглядеть на море и на белый серп нарождавшейся луны. Прохладный ветер шевелил ее волосы, тускло блестевшие в лунном свете.
– Вам не холодно?
– Нет. Здесь так хорошо!
Но я все равно снял пиджак и накинул ей на плечи. Моя рука коснулась ее плеча; оно было упругим и прохладным.
– О, спасибо.
Я еще раз, теперь уже не случайно, коснулся ее плеча, и она прильнула ко мне.
На следующее утро первое, что я увидел, проснувшись, была Ада, в то время известная мне под именем Мэри Эллис. Воплощение чистоты, в своем белом платье, она сидела в кресле и читала утреннюю газету, а на ее золотисто-смуглом лице не было и следа сна или усталости.
– Доброе утро! – поздоровалась она.
– Доброе утро!
Все выглядело вполне пристойно.
Мы позавтракали в кафе и отправились купаться на узкую полосу песка позади мотеля. 'Я всегда вожу с собой купальный костюм', – сказала она. Позже, когда мы лежали на горячем песке под обжигающими лучами солнца, она вдруг спросила:
– Тебя ничего особенно не трогает, правда?
Я удивился и поэтому ответил почти искренне:
