скорость. Вскоре машина свернула на присыпанный гравием проселок, проложенный в бурой траве, перевалила через дюну и остановилась на широкой коричневой равнине, что выходила прямо на зеленый залив.
Мы сидели молча. Всего одно-два слова было сказано за всю дорогу от Нового Орлеана. Молча мы смотрели на мир, открытый до горизонта: на зеленое море, бледно-голубое небо, белые пушистые облака и оранжевый шар солнца, уже катящийся к западу. Я слышал равномерное дыхание набегавшего на песок прибоя и резкие крики чаек, темными жесткокрылыми силуэтами парящих над водой.
– Спасибо, что ты поехал, Стив. – Ада не повернулась, она смотрела сквозь ветровое стекло куда-то вдаль. – Я очень тебе обязана.
– Ну что ты! – Я почувствовал себя неловко.
Она взглянула на меня.
– Тебе лучше знать.
На этот раз я отвел взгляд.
Мы снова замолчали. Мне припомнилась наша последняя встреча – и тогда перед нами был залив, – и наш последний разговор, и все, что произошло с тех пор, как между нами разверзлась пропасть шириной в этот залив. И тем не менее мне казалось, что это произошло совсем недавно, одно биение сердца назад. Будто я шел по длинному коридору и вдруг увидел перед собой отворенную дверь, всего щель, и услышал за дверью собственный голос. Если бы я попытался ее открыть пошире, я бы вошел. Но я не сумел этого сделать.
– У меня никого нет, кроме тебя, – сказала она. – Вот почему я хотела встретиться с тобой.
Мы оба знали, зачем она этого хотела, и мы оба знали, что я на это согласился или почти согласился, раз приехал к ней.
– Понимаешь ли, – тщательно подбирая слова, продолжала она, – ты единственный человек, перед кем я чувствую себя по-настоящему виноватой. Я совершала поступки, которые люди осуждают, некоторые из этих поступков мне самой неприятны, но я ни о чем не жалею, кроме разрыва с тобой.
Мне хотелось утешить ее, но ведь я сдавал с таким трудом отстаиваемые позиции и потому не мог не причинить ей боль.
– Не беспокойся, – сказал я. – Все забыто.
– Не нужно так говорить.
Она посмотрела на меня, голос ее был хриплым от волнения.
– Я просто хотел сказать, что тебе незачем беспокоиться. – Какая-то злость на самого себя не давала мне покоя.
– О нет. Я никогда не успокоюсь. Но я ничего не могла сделать. Я ничего не могла сделать тогда и не могу сейчас.
Я посмотрел в окно. Высоко в голубом небе чернели силуэты летевших в нашу сторону трех самолетов с широкими крыльями и тяжелыми брюхами.
– Ты сделала то, что тебе хотелось сделать.
– Ты простишь меня? Я никогда никого ни о чем не просила.
Черные силуэты приближались. Теперь был слышен гул их моторов. Я повернулся к ней.
– Да. – Я сам удивился, как легко мне было это сказать. – Я прощаю тебя.
Я был удивлен и тем, что говорю правду, и внезапно почувствовал себя одиноким и несчастным. Никогда больше я не смогу согревать себя ненавистью.
Она дотронулась до моей руки.
– Спасибо. – Глаза ее закрылись, а потом открылись, как от боли. – Если бы я только могла... – Она остановилась.
Я ничего не сказал.
– Но я не могу. И второй раз я поступила бы так же. Я бы сделала это через неделю, через месяц или через минуту, и мы оба это знаем.
Шум моторов нарастал. Самолеты шли к морю.
– И вот за это я себя по-настоящему виню.
Я хотел было сказать, что только святые умеют видеть в своих поступках дурное. Но не стал. Вместо этого я осторожно заметил:
– По-моему, это вполне естественно.
– Не знаю. Не уверена. Но что есть, то есть. – Она повернулась ко мне. – Стив, не относись ко мне как к чужой.
– А как же мне к тебе относиться?
Я не мог совладать со своей злостью – мы оба это чувствовали.
– Только не как к чужой.
Я ничего не ответил. Она посмотрела на меня, я отвернулся, и тогда она сказала:
– Ладно, пусть будет так. Но можешь ли ты время от времени видеться со мной, просто встречаться и разговаривать?
– Почему же нет? – ответил я. – Конечно, могу.
