– Просто чтобы я знала, что ты существуешь.
– Пожалуйста, – согласился я.
Значит, мы не будем любовниками. У меня не хватает для этого выдержки, я не в силах переносить эту особую, ни с чем не сравнимую боль. Мы будем друзьями. В пьесах подобная ситуация мне всегда казалась крайне нелепой. Какое ничтожество, думал я про мужчину, который соглашался на такие отношения. А теперь я сам согласился, да еще с женщиной, которая бросила меня, что называется, на пороге церкви и при условии, когда стоило мне настоять, и все могло бы принять иной оборот. От этого мне стало совсем тошно.
У меня было смутное чувство, что события повторяются, что круг замкнулся, что мы вернулись к тому времени, когда я еще не просил ее стать моей женой. Нет, повторения не было. Слишком многое произошло с тех пор, существовали сложности, которые я был не в силах преодолеть. Я не хотел с ней спать, потому что знал, что это причинит мне боль. Раньше все было по-другому.
– Неплохие машины, – ни с того ни с сего заметил я, следя взглядом за пролетавшими над нами с воем самолетами, ширококрылыми, брюхатыми, но уже не черными, а отливающими на солнце серебром. Они пролетели, рев их моторов стих, и их серебряные силуэты по мере удаления становились все меньше и меньше.
– Эти? Черт с ними. – Она подвинулась было ко мне, но, опомнившись, снова отодвинулась. – Нет, я не поцелую тебя. Договор есть договор, а уж с тобой-то в особенности.
Она включила зажигание, дала задний ход, потом передний и выбралась на дорогу.
– Стив, – сказала она, – я в самом деле чувствую себя перед тобой в долгу.
Я смотрел то на серую ленту шоссе, то на зеленый залив, то вверх на голубое небо, где самолеты превратились в черные точки над горизонтом. Мне нечего было сказать: все, что приходило на ум, прозвучало бы ужасно банально.
Мы часто встречались в последующие недели, всякий раз по ее инициативе, и оба согласились на новый статус: отношения сохраняются чисто платоническими.
Однажды мы сидели во дворике ресторана 'Две сестры'. Солнечный луч, отражаясь от стены, приятно грел мне щеку. У Ады, расположившейся напротив, одна сторона лица была освещена солнцем, другая – в тени.
– Ничего страшного, если нас увидят вместе, – сказала она. – Твое общество легко объяснимо, ты же репортер. – И она улыбнулась.
Но я видел, что она не думает ни об объяснениях, ни обо мне, а хочет только услышать мое мнение по поводу замышляемого ею грандиозного, но рискованного предприятия – бала, который должен был, считала она, послужить ее дебютом в новоорлеанском свете. От меня – я вдруг стал доверенным лицом, плечом, на которое можно опереться, и чем еще, черт побери? – ожидалось, что я буду поддерживать ее в этой затее.
В тот день она почти ни о чем другом не говорила, ее озабоченность была очевидной, несмотря на сдержанность в манерах и тщательно подкрашенное лицо. Я еще никогда не видел ее такой откровенной в своей неуверенности. И это она, которая совершила не просто невозможное, а нечто фантастическое, была так озабочена своим приемом и положением в свете, словно жена какого-нибудь бакалейщика.
Прием этот должен был состояться через неделю.
Во фраке я чувствовал себя крайне неуютно. Надев его за два часа до выхода из дома, я припомнил, что, проносив его в течение пяти лет хотя бы раз в неделю, потом более десяти лет совсем не надевал. И он оказался мне скорее свободен, нежели тесен, ибо за последние годы я не поправился, а похудел.
С бокалом шампанского в руках, оглушенный оркестром, я стоял возле дверей танцевального зала клуба 'Орлеан', в приемлемой близости от Ады, которая вместе с Томми встречала гостей, и мог незаметно для окружающих наблюдать за ней. ('Не уходи далеко, – шепнула она, – мне нужна поддержка'.) Один раз, когда поток гостей замедлился, ее взгляд встретился с моим, и на лице мелькнула быстрая улыбка, в которой юмор и ирония смешивались с росшей в ней с каждой минутой тревогой.
Даже легкий слой румян не мог скрыть ее бледности, но улыбка не сходила с лица. На ней было бледно- голубое, свободного покроя платье, не очень декольтированное. (Неделей раньше она рассказала мне, что хотела сделать совсем закрытое платье, но портниха воспротивилась: 'В конце концов, мадам, ведь это бал'.)
Я слышал, как Томми Даллас сказал:
– Ты чудесно выглядишь, дорогуша. Чудесно!
На это она изобразила на своем лице некое подобие улыбки.
С тщательно рассчитанным гостеприимством она протягивала руку прибывающим гостям.
– Добрый вечер, губернатор! Миссис Даллас! Вы выглядите превосходно! Впрочем, как всегда.
Это появилась миссис Алва П. Будэн. Ее муж, Алва П. Будэн, был членом палаты представителей от крайне захудалого округа, расположенного по другую сторону Канал-стрит. Но в свете они приняты не были. Член палаты, круглолицый коротышка в темных очках под пучками похожих на солому волос, был почему-то не в белом, а в черном галстуке. А миссис Будэн, крупная блондинка, похожая на шар в своем розовом шелке, явно считала, что имеет успех. Она вся сияла, пока Ада расточала им комплименты, а потом в сопровождении мужа, выставив вперед грудь, торжественно проследовала в зал с таким видом, будто ей только что прикололи медаль за доблесть.
Я следил, как розовый шар, подпрыгивая, катался среди танцующих. Затем, между девятью и десятью часами, я, не веря своим глазам, с тихим ужасом наблюдал за прибытием в сопровождении жен или просто приятельниц Луиса Лемора, имеющего большую власть у 'Старых кадровиков' и заработавшего свои деньги на публичных домах Джеймса Дж. Конкэннона, который прошел путь от скупщика краденых авточастей до лучшего в городе специалиста по заключению подрядов на строительство административных зданий, Чарлза Лемонда, во время запрета торговца спиртным, а теперь президента пивоваренной фирмы, Эрни Мориса, владельца ночного клуба и фактического хозяина Французского квартала, Чарлза Брандта, самого популярного в городе адвоката по делам мелких преступников, Джимми Лорейна, владельца новоорлеанского спортивного зала и многих голосов избирателей, Карло Чеджиано, хозяина известного ресторана и, по слухам, одного из заправил мафии, и многих других.
