Я посмотрел на нее. Она была дьявольски хороша в своем обтягивающем, как чулок, синем шелковом платье. Лицо у нее было белое, без единой морщинки, а золотистые волосы, как всегда, красиво уложены. Я вспомнил, как когда-то думал, что умру, если не дотронусь до них. Черт побери, все проходит.
Нет, она ни с кем не была. Уж что-что, а была женщина в объятиях другого или нет, я могу сказать точно. Нет, не была.
– Налей мне что-нибудь, – очень вежливо попросила она.
– Пожалуйста, – не менее вежливо ответил я. Теперь мы были только взаимно вежливы.
Она отпила сразу полстакана. Я взглянул на нее. Виски было почти неразбавленным.
– Ну как, губернатор? – спросил я.
– Прекрасно. – Ее щеки вспыхнули при этом слове, но она ничего не сказала.
Я тоже выпил с ней сначала один виски, потом другой, а затем налил только себе.
Я опять взглянул на нее. Она выглядела отлично. Она показалась мне такой, какой была два года назад, и два года превратились в две минуты. Потом они стали двумя веками, и я возненавидел ее. Я ненавидел и одновременно желал ее, а больше всего мне хотелось заставить ее заметить меня. Мне хотелось ударить ее, причинить ей боль, сделать что-нибудь такое, что заставило бы ее признать мое существование.
Я поставил стакан и направился к ней.
Чуть нахмурившись, словно недоумевая, смотрела она на меня, и вдруг глаза ее расширились – она поняла. Она начала отступать, но было уже поздно. Я схватил ее и притянул к себе. Она застыла, упершись руками мне в грудь, но я был сильнее, я прижал ее к себе и принялся целовать, чувствуя сквозь шелк тепло и упругость ее тела. И вдруг я почувствовал, что она больше не сопротивляется.
Я поднял ее и понес на диван.
– Нет, – сказала она. – Не здесь, глупый.
– Нет, здесь, – сказал я.
Много позже она приподнялась и стала рассматривать меня.
– Знаешь, – сказала она, – а в тебе что-то есть.
– Совершенно справедливо.
Еще никогда за последние шесть лет я не чувствовал себя столь превосходно. Кое-что мне все-таки удалось.
После этого я порвал с блондинкой из секретариата и все время проводил с Адой. Она несомненно была гораздо лучше других. Я уже многое забыл, знаете, как забываешь, когда ничто не может напомнить, но теперь все вернулось, я вспомнил и старался наверстать упущенное.
Иногда я приоткрывал дверь ее кабинета и подмаргивал ей, и она подмигивала мне в ответ, дотрагиваясь кончиком языка до губ, и я знал, что мы пойдем домой вместе и мне не придется ждать.
Чертовски смешно вот так терять голову из-за жены. Из-за собственной жены. Но зато я заставил ее признать, что я существую. Что я не пустое место. Я смотрел в зеркало и видел в нем человека. И когда пришло время, мне ничуть не было жаль назначить ее вице-губернатором.
СТИВ ДЖЕКСОН
С верхних ступеней лестницы я смотрел вниз на стреловидные верхушки вечнозеленых кустов, на бледные в неровном свете желтых прожекторов лица людей, собравшихся на лужайке перед бронзовым Хьюи. Это были молодые лица, нетерпеливые, требовательные, яростные лица толпы, а не просто людского сборища, толпы, стеной стоявшей за Аду.
Я говорил в микрофон:
– Назначение миссис Даллас происходит под перекрестным огнем, который ведут политические деятели и пресса. Ее муж, губернатор Томми Даллас, предложил ей второй по значимости пост в штате Луизиана. История Луизианы не помнит случая...
Говоря, я смотрел на прыгающие и изгибающиеся над головами, то вздымающиеся вверх, то ныряющие вниз белые плакаты: 'ДАЕШЬ АДУ!', 'АДА ЛУЧШЕ ВСЕХ!' 'АДА – ВЕЛИЧАЙШАЯ ИЗ ВЕЛИКИХ!' А на других было написано: 'ЛИГА МОЛОДЕЖИ ЛУИЗИАНЫ'.
Я посмотрел на разрубленное надвое лучом прожектора непроницаемое и благородное лицо Хьюи, навеки запечатленное в бронзе, а потом перевел взгляд на украшенный лентами трон, воздвигнутый на вершине лестницы для Ады Даллас. Шесть часов назад я – проверенный друг, бывший любовник и телекомментатор – сидел напротив нее за столом в ее новом кабинете.
– Пусть эти мерзавцы кричат, что хотят, – сказала она. – Я уже здесь. Пусть вопят изо всех сил.
Она явно была довольна собой и даже не скрывала этого. 'Наконец-то я на верном пути, – безошибочно говорил ее вид. – Все, что было прежде, только мешало, но теперь все препятствия устранены, и вам предстоит либо убраться с дороги, либо примириться с последствиями'.
Это было днем, а теперь уже наступил вечер, прожекторы бросали тусклый свет на темную лужайку, лишь вершина лестницы была ярко освещена, и мы ждали Аду.
Толпа кричала: 'Ада! Ада!' – а я знал, что она стоит в башне и выйдет именно тогда, когда нужно, ни секундой раньше, ни секундой позже.
Крики становились все громче, толпа волновалась, и только я подумал: 'Сейчас!' – как в круге желтого света возникла она. Я не видел, как она подошла. Она появилась там, словно материализовавшись из пустоты, и стояла, торжествуя, вскинув вверх руки. Толпа разразилась нечленораздельным воплем.
Вы понимаете, это происходило не во дворце спорта, на лужайке собралось несколько сот человек, но впечатление все равно было огромным.
Затем Ада заговорила. В ее словах не было ничего значительного. Я не слушал ее слов, я слушал ее
