— Внутрь никто не заглянет, и самого павильона никому не видно, если не стоять в двух шагах от него. — Она сжала его руки, — Да ты и правда замерз? Прости, Тео — в том магазине были только недорогие модели. Нам придется согреть его своим теплом, но это не так уж и плохо, верно? — Она скинула пальто, стянула через голову свитер и расстегнула блузку. Внизу ничего больше не было, кроме серебряной цепочки на шее, и ее белая кожа светилась, будто луна. Тео, протянув руку, коснулся ее груди. — Все еще холодно, да? — нервно засмеялась она. — Смотри, мурашки.
Он привлек ее к себе. Разгадав механику прочих ее застежек (на каждую приходилось нажимать раза четыре), он забыл о холоде, о посторонних взглядах — забыл обо всем, кроме девушки с черными волосами, которую целовал, и звезд, светящих словно из-под воды, а потом забыл и о звездах.
В какой-то миг она еле слышно выдохнула:
— У меня и другие чары есть.
— Для чего? — Устная речь после долгого безмолвного общения вызывала затруднение. — Контрацептивные, да? От беременности?
— Черное железо, нет! — хихикнула она. — Этим чарам мы учимся с первой кровью, и я уже поставила свои на эту луну. Я о других, о любовных. Такие придумки, чтобы интереснее было. Я увидела их на выставке, ну и подумала... — Она, застеснявшись вдруг, отвела глаза.
— Мне ничего не надо, кроме тебя. — Запахи ее кожи и волос — то ли от бурных эмоций, то ли из-за тесноты внутри зачарованного круга — пьянили его, как наркотик. — Ничего, кроме тебя, не хочу. Мне хватает этой магии... то есть науки.
— Я рада, что ты это сказал.
И они снова умолкли. Звезды Ван Гога сверкали, как снежинки в зимнем воздухе, но в павильоне стало тепло, как летом.
35
РОДСТВЕННЫЕ УЗЫ
На этот раз ему приснился сон об отце. Его опять окружал туман, в больничном коридоре стоял дым — а может, это был дом Нарцисса? Навстречу попадались то ли покрытые пеплом жертвы, то ли пациенты в больничных халатах. Тео искал отца, звал его, но при этом кричал не «Пит», как он одно время его называл в дурацкой манере взрослого отпрыска, и даже не «отец», а «папа».
— Папа, папа, ты где?
Ему чудилось, что отец виден где-то вдали, сутулый, лысеющий, в гавайской рубашке — он всегда надевал такую в субботу утром, точно доказывая самому себе, что выходные наконец-то настали. Подростком Тео очень удивился, когда понял. что для его старика гавайская рубашка — это некий символ, бунт против серых костюмов, белых сорочек и галстуков.
— Папа? — Он, вернее Тео во сне, вдруг осознал, что так и не попрощался с отцом как следует. Он держал его за руку в больнице, после инсульта, но если Пит Вильмос и понимал, что жена и сын здесь, рядом с ним, то не дал знать об этом.
Тео побежал по темнеющему коридору. Ему казалось необходимым рассказать отцу о чем-то, что он узнал или сделал после его смерти, доказать, что Пит вкалывал не напрасно, обеспечивая еду на столе и подарки под рождественской елкой, но он не мог придумать, что бы такое сказать. «Да и говорить-то, собственно, нечего, — думал он во сне. — Я никто, как и он был никем». И все-таки он испытывал отчаянную потребность догнать эту шаркающую впереди фигуру.
— Папа!
— Тео? — издалека, сквозь дым, донеслось до него. — Тео, ты где?
Он устремился на голос, но чьи-то руки держали его — другие пациенты, должно быть... или жертвы, обожженные страдальцы, рвущиеся вниз по лестнице, в безопасное место. Может, дракон вернулся? Тео пытался освободиться, но не мог, а голос отца все удалялся...
— Тео, проснись! — Другой голос, женский. — Тебя ищет кто- то.
Он вскинулся, путаясь в собственной одежде, и Поппи сказала, обнимая его:
— Вон он, снаружи.
Тео потряс головой, пытаясь соединить фрагменты в единое целое, но это не очень ему удалось. Отец — или его не нашедший упокоения дух — снова подал голос, от которого у Тео затрепыхалось сердце и кожа покрылась мурашками:
— Ты здесь, Тео?
— О Господи, Кумбер. Совсем про него забыл. Я ведь должен... — Тео сел и стал натягивать штаны. — Где он? Почему его так хорошо слышно?
— Он, наверное, всего в нескольких ярдах от нас. — Поппи почти не стеснялась своей наготы. Трудно отвлечься от такого зрелища, с которым ты едва успел познакомиться, когда тебя ищут. Она села, и размытый звездный свет заиграл на ее молочной коже.
— Почему же он тогда... А, да. Чары.
— Просто выйди наружу, и он увидит тебя. — Она попыталась улыбнуться.
Все еще подпрыгивая, чтобы влезть в брюки, Тео прошел сквозь стенку павильона. Он не почувствовал ничего, кроме вновь охватившего тело ночного холода. Кумбер стоял к нему спиной, и Тео окликнул его.
— Роща густая, ну и напугал ты меня! Ты где был-то? Я в ужас пришел — думал, тот мертвец явился и забрал тебя. До рассвета осталось чуть больше часа. — Кумбер прищурился. — С чего это ты бродишь тут полуголый?
— После объясню. Извини, что забыл. Иди в палатку, я через пару минут подойду.
— Нет. Встретимся не там, а у реки, на краю лагеря. Когда придешь, поймешь почему. Ты правда заставил меня поволноваться — я тут все обыскал. Ты уверен, что все в порядке?
— Уверен. Прости за беспокойство. Ты ступай, я скоро.
Феришер посмотрел на Тео с подозрением.
— Нет, ты уверен?
— Как нельзя больше. Иди.
Кумбер кивнул и зашагал прочь по берегу.
Тео, хотя отошел всего на какой-нибудь ярд от павильона, отыскал его не сразу: луна зашла, и поднимающийся с реки туман мешал разглядеть легкие колебания воздуха, отмечавшие купол. Преодолев почти незримый барьер, Тео попал с холода в тепло, напоенное запахами их любви.
— Тебе нужно идти. — Поппи надела блузку, но дальше процесс одевания не пошел. Лечь бы сейчас рядом и поцеловать ее гладкую ногу, а потом тугую кожу чуть выше бедра — если он это сделает, то больше уже не встанет.
— Да, — сказал он. — Нужно. Пуговица, по-моему, считает необходимым, чтобы мы ушли еще до рассвета.
— Кто это — Пуговица?
Тео замялся. Он, конечно же, доверял ей безоговорочно, но не хотел подвергать ее лишней опасности. Как говорил Пуговица, чего не знаешь, того и не скажешь.
— Мой друг из лагеря. Гоблин.
— Хотела бы я никуда тебя не пустить. Сделать так, чтобы ты сам захотел остаться, — поправилась она с грустной улыбкой, — но я знаю, что так нельзя. Если бы ты был способен бросить друга в беде, я бы... не чувствовала к тебе того, что теперь чувствую.
