называется очарованием.
— Что я такого сделал-то?
Кочерыжка, разыскивавшая нужную автобусную остановку, отозвалась не сразу.
— О чем ты?
— Я ведь не врал ей. Ничего ей не обещал.
— Некогда сейчас это обсуждать, Вильмос. И то, что я скажу, тебе все равно не понравится.
— Но я правда не понимаю. Я же ничего...
Она села ему на плечо, ухватилась за ухо и заглянула в лицо.
— Дерева зеленые, парень, ты вообще-то с девушками встречался когда-нибудь?
— Что за вопрос? Конечно. Сто раз.
— Тогда непонятно, почему ты до сих пор ничего в женщинах не смыслишь. Может, как раз потому у тебя их было так много? Легче бросить, чем объясниться толком, так, что ли?
— Жизнь и так не удалась, — простонал он, — а теперь еще фея размером с собачью жевательную игрушку занимается со мной секспросветом.
Долгое время она молчала и даже не шевелилась, а когда заговорила, он с трудом расслышал ее за уличным шумом.
— Я дам тебе шанс извиниться.
— Чего?
— Ты слышал.
— Да что я такого сказал-то? Ну, хорошо! Извини! — Он остановился посреди тротуара, стараясь заглянуть ей в глаза. Прохожие из иллюстрированной книги сказок обтекали его с двух сторон. — Ты только не бросай меня, Кочерыжка. Извини, если я сказал глупость, но я даже не знаю, в чем она заключается, вот ей-богу.
— Да ты, почитай, одни только глупости и говоришь, — помолчав, ответила она.
— Возможно, — легко согласился он, обрадовавшись, что ее голос стал снова почти нормальным. — Вот и пользуйся случаем лягнуть меня за это — другого раза ты дождешься только минут через десять. Но я так до сих пор и не усек, что такого брякнул.
— По-твоему, если я маленькая, то и глупая?
— Да нет же!
— По-твоему, я не женщина?
— Женщина! — Он вовремя проглотил «вроде бы», смекнув, что это только обострит ситуацию.
— А проблема, насчет которой ты ноешь, связана с женщиной или нет?
— Да, но...
— Так почему же я не могу поделиться с тобой своим опытом, если принадлежу к этому самому полу?
— Слушай, я ничего такого не хотел, я просто... Забудем, а? Я был не прав. Что еще у нас новенького?
— Кончай бухтеть и двигай ногами, дубина. И слушай, что тебе говорят.
— Весь внимание.
— Ты, кажется, спрашивал, что сделал не так. И говорил, что ничего, мол, ей не обещал. Будто ты в суде или контракт подписываешь — стоит только забрать бумажку и сказать, что ты ничего такого не говорил. Чувства законам не подчиняются, особенно женские, сам знаешь.
— Ничего я не знаю. В том-то вся и беда.
— Отлично знаешь. Был у меня как-то дружок вроде тебя. Милый и славный по большей части — вот только брать он брал, а взамен отдавать не больно-то порывался.
— Ну и что же он должен был отдавать взамен? Или нам, мужикам, полагается ваши мысли угадывать?
— Ох, Дерева. Надо же быть таким несмышленышем. Хорошо, не говорил ты ей, что любишь ее и проживешь с ней всю жизнь в домике у моря. А за ручку ее держал? Слушал разговоры о том, как она счастлива? Заливал ей, какая она прелесть и до чего ты рад, что с ней встретился?
— Я думал, что ты спишь, а ты слушала!
— Все честно — речь ведь идет и о моей жизни. Любопытно же, что ты там плетешь дочке одного из тех, кто нас убить хочет.
Он снова шагал, почти не обращая внимания на красивые и гротескные лица, глядящие на него из ресторанов и баров, на возгласы и непривычно звучащие автомобильные сигналы, даже на обрывки экзотических мелодий.
— Ну, допустим — а что я должен был говорить?
— В точности, как тот мой бывший дружок. И что вы только, парни, о себе думаете? Из вас каждое слово клещами надо вытаскивать. Получили, что хотели, и поминай вас как звали. А если и остаетесь, то становитесь страшно загадочными. Читаешь в вас, как в книге на чужом языке, а только ошибешься, вы сразу: «Не говорил я этого! Не докажешь!» Так вот: если ты держишь девушку за руку, и жмешься к ней, и говоришь, какая она красивая, только что руку и сердце ей не предлагаешь, — не удивляйся потом, что она злится, когда ты сматываешься при первой возможности.
— Да ведь она тебе не понравилась! Ты хотела, чтобы я держался от нее подальше!
— Мне понравилось, что она не стала слушать твои извинения. А вообще-то правильно, лучше с ней не связываться. Поэтому я, как ты мог заметить, не обжималась с ней и ногой об ногу не терлась, когда думала, что ты меня не видишь. Поворачивай.
— Что?
— Поворачивай. Вон туда, направо. От той остановки идет автобус в Утро.
Остановка, резная скамейка под резным же навесом, помещалась перед заколоченной витриной. Вывеску с магазина сняли, но при серебристом свете фонарей Тео разобрал отпечатавшиеся на стене буквы «Сиреневые разности». Тарабарское эльфийское письмо он по-прежнему читал свободно. На скамейке, держась очень прямо, ждал единственный пассажир — гоблин. Он даже не взглянул на присевшего рядом Тео, но явно его заметил, потому что смотрел теперь на улицу немного не так, как раньше.
— Твоя взяла, — сказал Тео. — Ты у нас дзен-мастер по отношениям полов, а я чурбан неотесанный. Учи меня.
— Еще одна профессия в списке моих невозможных работ, — кисло усмехнулась она. — Старайся сам шевелить мозгами, парниша. Я верю, что они у тебя есть.
— Это комплимент?
— Вроде того. Если это тот автобус, который нам нужен, заедем ко мне, а потом уж... — Она бросила взгляд на гоблина, который все так же пристально следил за уличным движением, вытянув длинный нос, как палец. — Потом двинем в другое место.
Тео не помнил даже, куда они собираются — к Наперстянке, что ли? Нет, туда Кочерыжка не велит.
— Прямо ночью двинем?
— Не знаю. Поздно уже. С другой стороны, тебе больше и
