таким пугающим, что Тобиас отпрянул от него, словно от змеи.
— Он… думаю, он хочет тебя поблагодарить, — пояснил Феликс. — Подойди, мальчик… возьми его руку. Когда-то он был великим человеком.
Тобиас медленно протянул ладошку, побаиваясь, как бы это не оказалось началом какой-нибудь жестокой или даже смертоносной выходки. А вдруг он все-таки оказался чересчур доверчивым? Рука Эли была большой, с выпирающими костяшками, вся в грязи — она сомкнулась на тонких мальчишеских пальцах, словно створки церковной двери.
И тут Тобиас исчез.
Когда прошло два дня, а от мальчишки не было ни слуху ни духу, подозрение, конечно же, пало на двух чужаков, поселившихся в лесу Оруженосцев. Когда тип по имени Феликс признался, что они видели ребенка и разговаривали с ним, лесничий и несколько местных парней выволокли бродяг из лесу и посадили в колодки у источника в центре деревни, где всякий мог наблюдать их позор. Феликс, весь в слезах, продолжал твердить, что они не сделали мальчику ничего плохого и что они не знают, куда он делся. Как оказалось впоследствии, и то и другое было правдой, но даже если бы эти двое не были чужаками и, следовательно, подозрительными типами, деревенские жители видели, что здоровяк явно ненормален и, может даже, одержим бесами, и почти все они испытывали по отношению к бродягам лишь ужас и отвращение.
Единственным исключением был отец Бэннити, деревенский священник, который смутно ощущал, что не дело заковывать людей в колодки лишь за то, что они не местные, хотя и не посмел сказать об этом вслух. Его и самого двадцатью годами ранее считали чужаком, он тогда только прибыл в эту деревню (на самом деле старшее поколение до сих пор именовало его «новым священником»), и потому отец Бэннити в некоторой степени сочувствовал тем, к кому относились сурово лишь потому, что их деды и прадеды не были похоронены на здешнем погосте. Кроме того, поскольку в середине жизни отца Бэннити постиг кризис веры, заставивший его усомниться во многих известных догматах собственной религии, священнику вдвойне не хотелось считать кого-то виновным лишь на том основании, что он не входит в число давно знакомой паствы. Потому отец Бэннити по собственному почину возложил на себя обязанность следить за наличием воды и пищи у пленников. Королевский прокурор должен был появиться в этих краях еще не скоро — в его округ входила дюжина деревень как минимум, и их объезд занимал полный лунный месяц, а то и больше. Отец Бэннити не хотел, чтобы эти двое умерли прежде, чем их преступление будет установлено наверняка, даже если они и вправду убили бедного мальчика и спрятали тело.
Маленький человечек, Феликс, постепенно стал доверять священнику и в конце концов поклялся, что на самом деле в тот день мальчик коснулся руки здоровяка Эли и исчез, словно лопнувший мыльный пузырь. Отец Бэннити не знал, что и думать — то ли это воистину некая тайна, то ли предвестие исповеди, и человек спускается к признанию вины постепенно, словно в обжигающе горячую ванну. Но сам он утвердился в своем мнении, что с чужаками следует обращаться как с невиновными до тех пор, пока они сами не станут утверждать обратное, или пока развитие событий не докажет, что произошло наихудшее.
Однажды, когда отец Бэннити подносил ковш с водой к пересохшим губам Эли, здоровяк внезапно посмотрел на священника с таким видом, будто впервые его заметил; в тусклых, как у животного, глазах промелькнул огонек, какого Бэннити прежде не замечал. Испугавшись, священник выронил ковш. Здоровяк поднял руку, насколько позволяли колодки, и растопырил длинные пальцы — как будто распустил диковинный цветок.
— Не надо, — прошептал Феликс, — Именно это мальчик и сделал.
Отец Бэннити колебался лишь мгновение. Что-то в странном взгляде здоровяка — нечто серьезное и отстраненное, но не несущее зла — убедило его. Он протянул руку и позволил Эли сжать ее.
На один ошеломляющий миг Бэннити подумалось, что он стал рыбой; рыба выскочила из воды, чуть не ослепла от сияния солнца и задохнулась от жгучего воздуха. Потом, еще полмгновения спустя, он понял, что все наоборот: он, будучи рыбой, много лет прожил вытащенным из воды, а теперь его внезапно в эту воду погрузили. Все иссохшее и зачахшее в нем внезапно вернулось к жизни, все маленькие потери ушедших дней и лет: цвета, чувства, эмоции. Это ощущение было таким сильным, таким ошеломляющим, что он пошатнулся и даже не смог ответить на встревоженные расспросы Феликса.
Бэннити снова знал. Он успел позабыть, каково это, но теперь он вспомнил, и грозная сила веры, вернувшись, показала ему, как много он потерял. Бог послал ему чудо в лице этого молчаливого великана, и одним-единственным касанием мир вокруг него, в течение многих лет выцветающий и сереющий, вновь вспыхнул всеми красками жизни.
Бог снова присутствовал во всем, как в детстве, когда Бэннити не мог представить себе участи лучше, чем служить Ему.
Бог снова жил в его душе. С ним случилось преображение.
Лишь после того, как первый вал исступленного счастья сменился чуть более обыденными, хотя и не менее приятными чувствами, отец Бэннити осознал, что на самом-то деле реально ничего не изменилось. И не Бог явил ему чудо, послал некий знак; скорее прикосновение к руке великана пробудило в нем любовь к Богу, которая некогда жила в его душе, но потом ускользнула прочь.
Священник понял, что это именно Эли вернул ему любовь к Господу, веру в живое Творение и, самое главное, убежденность в том, что так оно и должно быть. Эли, несомненно, действовал как Божий посланник.
Безмолвствующий, ущербный человек исполнил заветное желание Бэннити, которое священник сам до конца не осознавал.
Преисполненный благодарности и возродившийся к жизни, он твердо решил выступить перед королевским прокурором на стороне пленников и рассказать всю правду, даже если для этого придется признать, что он на некоторое время утратил веру. Несомненно, отец Бэннити был бы единственным защитником бродяг, если бы за день до приезда в их город путешествующего законоведа мальчишка Тобиас не вернулся бы домой.
Тобиас рассказал землякам (с ликованием, нельзя не отметить), что побывал в Идерс-Чёрч, что этот город и вправду такой большой и удивительный, как ему представлялось.
— Там целая прорва собак! — сообщил Тобиас; глаза его по-прежнему сверкали при мысли о зрелище, которое ему довелось повидать, — А дома-то высоченные! А народу!..
Видимо, он считал, что порка, которую только что устроил ему отец — исключительно из принципа, потому что механизм исчезновения мальчишки по-прежнему оставался тайной, — малая цена за возможность повидать все это.
Тобиас понятия не имел, каким образом он перенесся из своей деревни в отдаленный город. Он утверждал, что это произошло мгновенно: вот он стоял и держался за руку Эли, а вот он уже в Идерс-Чёрч, посреди рыночной площади. К несчастью, такого же волшебного способа возвращения для него не нашлось, и все это время он добирался домой.
Когда на следующий день королевский прокурор доехал до деревни, речь об обвинении в убийстве уже не шла, хотя кое-кто мрачно поговаривал о колдовстве. Королевский прокурор — маленький, кругленький, преисполненный чувства собственной значимости, с компактной бородкой клинышком — настоял, чтобы его проводили к двум бывшим пленникам, которые, освободившись, вернулись на свою прежнюю стоянку в лес Оруженосцев — хотя без прежней уединенности.
Протянув жезл — символ своей должности, законовед приблизился к Эли и произнес:
— Именем государства и его милостивого сюзерена, его величества короля приказываю тебе рассказать, как ты отослал мальчика в Идерс-Чёрч!
Здоровяк лишь безразлично взглянул на него и протянул ладонь. Королевский прокурор, поколебавшись мгновение, тоже подал пухлую руку и позволил ухватиться за нее.
Когда присутствующие, в том числе и отец Бэннити, проморгались, то оказалось, что королевский прокурор вместо прокурорской туники облачен в одеяние судьи, сутану и венок и на труди у него — золотая цепь, на которой висит огромный, круглый золотой знак должности. (Некоторые также предположили, что подбородок бывшего прокурора сделался более твердым, а взгляд — более проницательным, чем прежде.) Бывший королевский прокурор, а ныне — полноправный судья моргнул, потрогал венок из листьев у себя на голове, а потом рухнул на колени и вознес благодарственную молитву.
