Чарльз Уильямс
«Тени восторга»
Глава первая
ВСТРЕЧА С ТЬМОЙ
Речь Роджера Ингрэма плавно лилась под сводами обеденного зала:
— Он и ему подобные сродни великим завоевателям, великим ученым, великим поэтам — все они бросали вызов неизвестности: «Тьму вечную я встречу, как невесту, и заключу в объятья».[1]
Выступающий раскланялся и сел под аплодисменты, адресованные не столько ему, сколько предмету его выступления.
Географический факультет Лондонского университета давал обед в честь знаменитого исследователя, только что вернувшегося из Южной Америки. Поначалу предполагалось, что декан факультета провозгласит тост за его здоровье, а профессор географии тропиков его поддержит. К несчастью, профессор в этот день слег с гриппом и его пришлось спешно заменить Роджером Ингрэмом. Правда, в наличии имелись и другие профессора географии, даже более подходящие с профессиональной точки зрения… если бы не излишняя академичность вкупе со слабостью голосовых связок, мало подходящие для публичных речей. Декан не решился подвергать своих именитых гостей, включая и самого виновника торжества, необходимости выслушивать их назидательный шепот. Да, Роджер Ингрэм не был географом, зато он с блеском произносил речи и имел непосредственное отношение к университету, поскольку числился профессором прикладной литературы. Кафедра прикладной литературы возникла недавно благодаря субсидиям одного богатого канадца, пожелавшего облагодетельствовать Родину и одновременно вернуть ее с окольных путей чистого искусства на торную дорогу искусства, которое можно было приставить к делу. Роджера пригласили из Северного университета возглавить эту кафедру, главным образом, под впечатлением от его последней книги «Убедительные змии: исследования английской критики». Книгу с восторгом прочитали двадцать семь, а с полным непониманием — четыреста восемьдесят два человека. Основная идея автора сводилась к тому, что большинство английских критиков во все времена были полностью и совершенно неправы в своих методах и целях и что критика является практически неисследованным искусством, этаким гармоническим эталоном, полученным удалением из литературы всего чужеродного, еще присутствующего в большей части прозы и поэзии. Жалованье профессора кафедры прикладной литературы убедило Роджера подать личный пример и принять предложение.
Когда тост был поднят, жена тихо одобрила его выступление: «Прекрасно, Роджер, ему это понравилось», а сэр Бернард Трэверс пробормотал вопросительно-скептически:
— Тьму? В объятья?
— Знаю, знаю, — кивнул Роджер, — вы бы не стали заключать ее в объятья. Вы бы пригласили ее на легкий обед и отослали прочь бледной и недовольной. Ну как, я был хорош, Изабелла? Может быть, несколько излишне витиеват, но витиеват приятно. Приятная витиеватость для серьезных людей — это как раз я и есть. — Он устроился поудобнее, готовясь внимать ответному слову.
Исследователь, как выяснилось, был готов принять комплименты Роджера буквально. Кратко поблагодарив предыдущего оратора, он коснулся обыденной жизни обычного офисного клерка и подчеркнул разницу между подобным человеком и собой. Он нарисовал картину Южной Америки в черно-алых тонах (Роджер шепотом заметил жене, что хуже грубого алого цвета только темно-пурпурный). Он подчеркнул героизм своих спутников, намекнув на то, что в основе, разумеется, лежал его собственный героизм. Он обратил в шутку цитату Роджера, сказав, что никогда бы не потребовал «развода или даже раздельного проживания с женой, которую подыскал мне мистер Ингрэм». Роджер вежливо улыбнулся в ответ, пробормотав: «Он и Маколея[2] не стоит, а я-то на него Шекспира потратил». Короче говоря, исследователь оказался типичным занудой.
Наконец он сел. Вежливо хлопая, сэр Бернард негромко произнес:
— Роджер, почему англичанам не дается ораторское искусство?
— Потому что — воздадим этому дураку должное — они предпочитают исследовать, — усмехнулся Роджер. — Нельзя быть поэтом и оратором, для этого нужно разное сознание.
Сэр Бернард перестал хлопать и сказал:
— Роджер, почему англичане так преуспели в ораторском искусстве?
— Нет, — Роджер помотал головой, — все что угодно, только не это. Ни черта они не преуспели!
— А что тебе мешает найти этому причину? — спросил сэр Бернард.
— Да я-то найду, — ответил Роджер, — только вы ее не примете. Слушайте, говорить мне сегодня больше не дадут, может, пойдем отсюда? А то что-то скучновато становится. Пойдем, Изабелла?
— Еще рано, — сказала Изабелла. — Сейчас последует тост за здоровье гостей. А я, между прочим, гостья. Мистер Найджел Консидайн выступит с речью. Кстати, а кто он такой?
— Богач — это все, что я знаю, — сказал ее муж. — Подарил антропологической школе коллекцию африканских масок и пожертвовал на серию лекций о — как же это называлось? — о ритуальных преобразованиях энергии. С этими лекциями возникли проблемы: он хотел, чтобы читал один человек, а университет хочет своего. Они ничего не знают о его человеке.
— А что они знают о своем? — вставил сэр Бернард.
— Ну, он преподавал то ли в Бирмингеме, то ли в Лидсе, то ли еще где, то есть все, как положено, — ответил Роджер, — и написал книгу о свадебных обрядах у карибских туземцев. Правда, сам он холостяк и на Карибах никогда не бывал — по крайней мере, насколько мне известно. А вот человек Консидайна — уроженец Африки, и декан побоялся, что он станет ритуально превращать энергию прямо в лекционном зале.
— Мистер Консидайн расстроился? — поинтересовалась Изабелла.
— Очевидно, нет, раз он все-таки пришел сегодня, — ответил Роджер. — Если только он не собирается настоять на своем во время выступления. Не знаю, я никогда с ним не встречался, даже близко не подходил, в отличие от его коллекции. — Его голос стал серьезнее. — Вот маски, те — да, чертовски впечатляют.
— Это эмфатическое или разговорное прилагательное? — спросил сэр Бернард, но его прервал тост за здоровье гостей. Услышав свое имя, сэр Бернард удивлено приподнял бровь. Оказывается, его до сих пор считают достаточно важным, чтобы упомянуть в гостевом тосте. Он действительно занимал заметное место в медицинском мире своего времени: написал книгу об органах пищеварения, ставшую классической, несмотря на шутливую иронию, с которой он всегда о ней говорил. Он присматривал за желудками Высоких Особ и оставил медицинскую практику лишь год назад, приняв рыцарский титул с обычной для себя серьезной иронией.
Мистер Найджел Консидайн поблагодарил хозяев от имени гостей, коснулся выступления главного из этих гостей, отметил интеллектуальную и научную ценность его путешествия и вклад в научное познание мира, растущего в последнее время как на дрожжах.
— И все же, — продолжал выступающий зычным голосом, — если бы я решил задержаться на выводах, которые весьма выдающийся гость сделал сегодня в своем докладе — замечательном докладе, надо сказать, — то отметил бы только один. Наш бесстрашный путешественник набросал перед нами картину чудес и ужасов тех отдаленных частей света, которые он помог нанести на карту. Он замечательно описал птиц и животных, деревья и цветы, многие виды нечеловеческой жизни. Но, похоже, он решил, что человеческой жизнью можно пренебречь как несущественной. Кажется, что нам, европейцам, нечему научиться у туземцев, кроме навыков сбора съедобных кореньев и приемов плетения шалашей. Но так ли это? Наш уважаемый путешественник уподобил туземцев детям, а самого себя, как мне показалось, мудрому старцу, бродящему среди несмышленышей. Но дети растут, а старцы умирают. Мы присутствуем здесь сегодня как служители и гости знаменитого университета, средоточия знаний, науки и разума. Мы вправе гордиться этим. Но мне хотелось бы задать вопрос: так ли уж невероятно, что на дальних пределах нашего
