Консидайн посмотрел на Роджера, который сказал:
— Я не знаю обычаев Израиля. Насколько они ценят драгоценности и вообще состояния?
— И сочтут ли они это состоянием? — подхватил Консидайн. — И я не знаю. Но именно еврей увидел основание Святого города в такой красе, что для описания только и подходили названия драгоценных камней.[7] Мы думаем о драгоценностях главным образом как о богатстве, но я сомневаюсь, что Иоанн Богослов думал так же, и сомневаюсь, что Розенберги так подумают. Однако, как одному из душеприказчиков, мне скоро придется это выяснить.
— Весьма интересно, — сказал сэр Бернард. — Дорогой мой мистер Консидайн, пожалуйста, дайте нам знать. И вообще, заходите ко мне как-нибудь пообедать. Я хочу выяснить у вас кое-что еще.
Собиравшийся прощаться Консидайн замер.
— Вы? У меня? Что же именно?
— Сущую безделицу, — небрежно ответил сэр Бернард. — Я хотел бы узнать, какое отношение вы имеете к вашей фотографии, сделанной мною пятьдесят лет назад.
Роджер вытаращил глаза. Филипп неловко шелохнулся: его отец вел себя на редкость нелепо.
— Моя фотография, — тихо повторил Консидайн, — которую вы сделали пятьдесят лет назад?..
— Прошу прощения, — улыбнулся сэр Бернард. — Человек на снимке очень похож на вас. Но если вы не усовершенствовали желудок вопреки представлениям современной медицины, возможно, я и ошибаюсь. Я бы не стал вас беспокоить, если бы тут не затесались другие темы для обсуждения: драгоценности, пищеварение и обычаи Израиля. Надеюсь, вы не посчитаете такие разговоры «простыми», как этот бедолага-следователь? Ну, вот и заходите, буду рад вас видеть.
Консидайн ослепительно улыбнулся.
— Я толком не знаю, сколько еще пробуду в Англии, но все возможно… Позвоните мне через день- другой? Мой адрес: Хэмпстед, Резерфорд-Гарденс, 29.
— Ну, пока, — сказал Роджер, — нам сюда. Моя бальзамировочная мастерская здесь, — язвительно добавил он.
Слегка удивленный, сэр Бернард посмотрел на него. Роджер поймал его взгляд и кивнул на Консидайна.
— Он знает, — сказал он. — Здесь я бальзамирую поэтов самыми известными пахучими составами и тому подобным, но делаю это на совесть. Затем выставляю мумию посетителям по столько-то с носа. Живое им меньше нравится. Ну а я с этого живу, так что, думаю, все в порядке. Несомненно, бальзамировщики фараона были довольно приятными людьми. Их не призывали ко всякой ерунде, вроде следования за огненным столпом среди расступившихся морских вод.[8]
— Именно такой огненный столп вас сейчас и гложет, — сказал Консидайн. — Вы стоите у порога двери, в которую вошел Ангел Смерти, но не вашей.
— Если бы я мог в это поверить… — уныло отозвался Роджер. — Пригласите и меня на обед тоже, сэр Бернард. Я хочу задать мистеру Консидайну несколько вопросов о Возвращенном Рае.
Глава третья
ВОЗЗВАНИЕ ВЕРХОВНОГО ИСПОЛНИТЕЛЯ
Когда этим вечером Филипп добрался домой, по городу ползли уже самые дикие слухи об африканских событиях. В последние дни дела в конторе шли неважно. Как и предполагал сэр Бернард, толку там от Филиппа не было никакого. Мунро уже несколько недель не подавал вестей. Самоубийство Розенберга и, что еще неприятнее, его завещание озадачили и очень обеспокоили Стювесантов. Перспективы развития бизнеса утонули в крови, и никто не имел ни малейшего понятия, что будет дальше. К середине дня удалось разыскать наследников Розенберга, они жили в меблированных комнатах на верхнем этаже в Хаундсдиче, им прислуживала пожилая женщина их веры. Попытки взять у них интервью потерпели полный крах — братья решительно отказались говорить хоть что-нибудь. Конечно, в вечерних газетах появились шаржи на двух ортодоксальных иудеев, но это была плохая замена словам, и ситуация ничуть не прояснилась. Даже правительственные чиновники проявили некоторый интерес, и не одна высокопоставленная особа с сомнением изучала рисунки в газетах. Оба брата, похоже, не осознавали ответственности своего нынешнего положения. Два старых, бородатых и злых лица глядели на Англию со страниц периодики. Англия тоже глядела на них, забыв о своих интересах. Главный раввин категорически отказался давать интервью. Мистера Консидайна пытали долго, но безуспешно. Он отказался предсказывать чужие намерения. Из слов Консидайна следовало только, что нет никакой нужды будоражить общественность, что чувство здравого смысла (которым, как он заявил, евреи обладают в полной мере) отличает действия братьев Розенберг и что в нынешнее тяжелое время нужно отмести любые расовые предрассудки. Под этим, как понял Филипп, он имел в виду, что расовые предрассудки в отношении Африки должны поглотить остальные, как змей Аарона поглотил других.[9] Филиппу показалось странным, что это говорил тот же Консидайн, который на ступеньках здания суда намекал Роджеру, что в нем горит огненный столп. В других газетных колонках продолжали твердо придерживаться расовых предрассудков.
В них были статьи антропологов с рисунками негритянских голов, статьи путешественников с фотографиями краалей, статьи статистиков с колонками цифр, статьи историков с репродукциями рисунков Васко да Гамы, Тутмоса III, Чаки[10] и других, статьи епископов и знаменитых проповедников из миссий с фотографиями негров-христиан, обращенных и одетых, статьи политиков о балансе сил в Африке с причудливо раскрашенными картами, статьи военных экспертов о возможной стратегии и тоже с картами, испещренными толстыми стрелками. Были и письма от миротворцев и инвалидов войны. Короче говоря, присутствовали все признаки интереса, которые, как полагали, испытывает публика. В конце концов Филипп отбросил их и вернулся к размышлениям.
За исключением того замечания об огненном столпе и таинственной отсылке к основаниям Нового Иерусалима, он не заметил в словах Консидайна ничего особенного, но эти две вещи заметно выделялись. Если бы Консидайн явно не был… ну, джентльменом, Филипп заподозрил бы его в принадлежности к Армии Спасения. Конечно, он говорил с Роджером, а речь самого Роджера склонна к неуравновешенности. Порой в компании отца, Роджера и даже крестного, с его отказом от мщения за мучеников, Филипп чувствовал себя окруженным непонятными чудаками. Он с облегчением и восхищением подумал о Розамунде: вот уж в ком не было ни малейшей чудаковатости. Она была такой правильной, такой спокойной, такой прекрасной! Она была чем-то вроде центра, а все остальные в причудливых позах трепыхались вокруг. Филипп подумал, что у нее самой нет никакого «вокруг», сам не зная, насколько он близок к определению святого Августина: «Господь — это круг, чей центр повсюду, а окружность — нигде». Она была маленькой и грациозной, и двигалась словно бы небольшими рывками, как газель. И все же она была сильной, просто сила в ней прикидывалась слабостью. Нет, не так, ведь она в конце концов все-таки нуждалась в защите в его защите, она была достаточно сильной, чтобы не нуждаться ни в чьей другой защите, но достаточно слабой, чтобы нуждаться в нем. Филипп относился к этому очень серьезно, и возможно, он не очень ошибался в устройстве вселенной. В любви он был крайне наивен, а ужасные парадоксы, существующие в этой высокой страсти и нарушающие доводы рассудка, были для него естественны скорее благодаря его невинности, чем его самовлюбленности. Невинность могла бы обернуться самовлюбленностью, искренняя вера сердца — усугубиться его гордыней и превратиться из простоты в глупость. Но сейчас он был сильно влюблен и в любви еще не достиг возраста, способного на грех. Он еще был новорожденным, зрелость морализирующего ума была еще далеко впереди.
Инфантильностью он был отчасти обязан отцу, хотя и удивился бы, услышав это. Тихая ирония созерцательной жизненной позиции сэра Бернарда не спешила объединяться с мудростью этого мира, равно как и любого другого. Данте был для него не более нелепым, чем Вольтер, разочарование было такой же иллюзией, как и сама иллюзия. Кажущееся по крайней мере имело истинность видимости. Разум сэра Бернарда отказывал ей в большем, но и меньшего не позволял. Каждый человек должен определить, насколько ему необходима истина всего зримого окружения. Филипп не был обескуражен, принимая видимость своего собственного мира, школы, университета и работы, но его незаметно подталкивали к свободе действия в соответствии с собственной личностью. Что-то могло быть ложным, потому что казалось
