Он вышел из комнаты. Мы услышали стук его шагов вверх по лестнице, затем — снова вниз. Он вошел, неся на руках малыша Тэда, и усадил его на стул. Мальчик сидел, сонный и, возможно, чуточку бледный, хотя вообще-то весьма неплохо выглядел.
— Ну, Тэд, малыш, скажи доктору, что сейчас по Национальной программе?
— А что, не работает? — Тэд уставился на радиоприемник на столе.
— Нет, все в порядке, но ты просто скажи, что там по Национальной?
Юный Тэд, похоже, поразмыслив, сказал:
— Музыка. Громкая музыка.
— И какая же? — снова спросил отец. Тэд принялся напевать марш, вполне узнаваемый. Кажется, один из маршей Сузы.
— Так, малыш. Ну а теперь пой дальше,— сказал Джим и включил радио.
Никто ничего не говорил, пока приемник нагревался, единственное, что слышалось — это голосок Тэда, напевавшего марш — и довольно воинственно. Джим наклонился и усилил громкость. Из репродуктора зазвучал марш — в точности та же мелодия, и она сразу же попала в такт с пением Тэда.
Я не знал, что и сказать. Я просто сидел, уставившись на ребенка. Джим опять убавил громкость до нуля и переключил программу.
— А что по местной — спросил он сына.
— А там хлопают,— сказал Тэд после недолгой паузы.— А теперь два дядьки говорят.
— И что говорят?
— Добрый вечер, ребята,— сказал юный Тэд, нарочито растягивая слова.
Джим щелкнул рукояткой, и комнату заполнили блещущие убогим остроумием речи двух комиков.
— Что еще? — опять спросил Джим, убрав звук.
— Много всего. Вон там какой-то дядька громко кричит.— Тэд указал в угол комнаты. Затем изобразил какую-то абракадабру, звучавшую, клянусь, словно пародия на немецкую речь.
— Поймай-ка Берлин,— подсказал я Джиму.
— Ага, точно,— сказал юный Тэд между обрушившимися на нас страстными риторическими пассажами.
Джим выждал несколько моментов, затем выключил радио.
— Ну, в общем, так, доктор,— сказал он.
Видимо, Джим полагал, будто я с этим что-то сделаю.
Я взглянул на мальчика. Он не обращал на нас внимания. На лице его было отрешенное, но ни в коем случае не рассеянное выражение — он выглядел чем-то занятым. Как сказал его отец:
— Неудивительно, что он иногда вроде как спящим кажется, если у него в голове все время эдакое творится.
— Тэд,— спросил я.— И ты это все время слышишь?
Он отвлекся от своих переживаний и взглянул на меня.
— Угу,— сказал он.— Когда оно бывает.
И вот тогда мне впервые пришло в голову, что я все время думал о нем, как если бы он был вдвое старше своих лет, а то и больше.
— Это тебя беспокоит?
— Нет,— ответил он с некоторой неуверенностью,— разве что ночью. И когда это так громко, что приходится на него смотреть.
Он всегда использовал это странное сочетание слов. «Тихо» и «громко» он всегда связывал со «смотреть».
— Всю ночь? — спросил я его.
— Ага. По ночам бывает громко.
— Он всякий раз ночью жестянкой голову накрывает,— вмешалась его матушка.— Я ее пыталась снимать — как-то это неестественно. Но вот он ее все надевает и надевает, и от этого ему спокойней делается. Конечно, я не знала насчет всего этого. Он просто говорил, что ему мешают шум и музыка. А я-то думала: сочиняет.
Я вспомнил, как он в младенчестве спал в ванночке.
— И жестянка помогает? — спросил я его.
— Немножко,— ответил юный Тэд.
— А может, мы сумеем вместе прекратить это однажды ночью,— осторожно сказал я.— Ты бы согласился?
— Угу.
— Ладно, подойди, и давай-ка я тебя посмотрю.
Как я вам говорил, в наружности его не было ничего необычного — самый что ни на есть обыкновенный маленький мальчик. Думая о случае с жестянкой, я вспомнил, как Джим описывал мне Тэда, нагнувшегося к приемнику. Я положил ему руки на голову и принялся ощупывать череп. Прошло некоторое время, прежде чем я наткнулся на что-то определенно необычное.
На каждой стороне черепного свода, где-то дюймах в двух над висками я отыскал два круглых мягких пятнышка размером с полпенса. Волосы над ними росли так же густо, как и на всей остальной голове, но определенно — внизу не было кости, и расположены были эти кружки абсолютно симметрично. Ребенок непроизвольно содрогнулся, когда мои пальцы дотронулись до них.
— Здесь больно? — спросил я его.
— Нет,— неуверенно ответил он.
Я велел ему закрыть глаза, а затем коснулся век кончиками пальцев. Тэд отреагировал так же — вздрогнул. Я ощутил, что во мне нарастает странное волнение. Никогда я не слышал ни о чем подобном. Это было уникально. Я раздвинул волосы над мягкими пятнышками и внимательно осмотрел их. Кожа была нетронута, как и везде, я ничего не увидел. Я снова провел по пятнышкам пальцами. Ребенку это не понравилось. Он увернулся и вырвался от меня.
Я осознавал, что его родители глядят на меня с надеждой, но я не сводил глаз с юного Тэда. Я попытался обуздать собственное волнение. Думаю, астроном, который нашел новую планету, или исследователь, который открыл новый континент, должны чувствовать нечто подобное тому, что испытал я. Неспособность поверить в свою удачу, стремление усмирить воображение разумом, желание придерживаться только фактов. Я решил, что ребенку не стоит пока знать о своей исключительности, кроме того, мне хотелось успокоить родителей. Мотивы мои были сложны. В сущности я так никогда и не смог в них по-настоящему честно разобраться. Было здесь и желание профессионала не устраивать сенсаций, и, несомненно, ревнивая жажда хранить секрет до поры, пока я не узнаю побольше, и, вероятно, многое другое.
Мать снова увела ребенка наверх, и я подождал, пока она вернется. А затем вполне осознанно сказал правду.
— Это необыкновенно, воистину необыкновенно,— объяснял я.— Но здесь, конечно же, нечего бояться. Это — добавочная чувствительность, природу которой, признаюсь, в настоящий момент я не вполне понимаю. Но мы, несомненно, узнаем об этом больше, беседуя с ним и наблюдая его, так как теперь мы знаем, чего искать. Я бы хотел, чтобы вы очень внимательно следили за всем, что он делает или говорит, и что связано с электричеством, и сообщали бы мне об этом настолько подробно, насколько можно. Мальчик вполне здоров, но если хотите, я его завтра тщательно обследую. Меня беспокоит одно — то, что он недосыпает или, возможно, некрепко спит. Думаю, мы преодолеем эту проблему, обеспечив ему лучшую защиту, чем жестянка. Что до остального — до того, что он развит лучше, чем дети его возраста, здесь нет причин для беспокойства. Сейчас еще рано спешить с выводами, но похоже, если он все время слышит музыку и речь, постоянная стимуляция заставляет его мозг развиваться неестественно быстро. Он почти не смеется, не так ли?
— Нет, он у нас серьезный.
— Вероятно, его мозг здорово устал. Видите ли, от этого шума он не отдыхает ни ночью, ни днем. Мы отыщем способ поправить дело. Это может оказаться не так уж и сложно. Я зайду завтра, как обещал, и, возможно, сумею рассказать вам больше.
Я оставил их в растерянности, хотя до некоторой степени и уменьшил их страхи. Но сам я возвратился
