Я не испытываю ненависти к французам. Просто не замечаю их.
Когда мне исполнилось восемнадцать, я начала работать в Игорном доме. На свете не так уж много профессий для девушки. Я не хотела работать в пекарне и на старости лет остаться с красными руками, толстыми, как окорока. По известным причинам, стать танцовщицей я тоже не могла, а лодочное дело единственное ремесло, которым я бы занималась с удовольствием — заказано мне, потому что я девушка.
Иногда я брала лодку, часами плавала по каналам и даже выходила в лагуну. Я изучила все секреты лодочников — помогли инстинкт и наблюдательность.
Если я видела, что нос лодки заходит в негостеприимный черный канал, то неизменно плыла в ту сторону и находила в городе город, о существовании которого знали немногие. В этом внутреннем городе живут воры, евреи и дети с раскосыми глазами, сироты без матерей и отцов, пришедшие откуда-то из восточных пустынь. Они рыщут стаями, как кошки или крысы, и охотятся на ту же добычу. Никто не знает, откуда они берутся и какой зловещий корабль их привозит. Кажется, они умирают лет в двенадцать- тринадцать, но им всегда находится замена. Я видела, как они бросаются друг на друга с ножом из-за тухлой куриной тушки.
Тут есть и изгнанники. Мужчины и женщины, выставленные из своих великолепных дворцов, окна которых смотрят на сверкающие каналы. Мужчины и женщины, которые в официальных парижских списках значатся мертвыми. С ними здесь — случайное золотое блюдо, которое они успели сунуть в мешок перед бегством. Они живы, покуда евреи принимают его в заклад, покуда золото еще держится. Когда видишь труп, плывущий брюхом вверх, то понимаешь, что золото стерлось.
В этом немом городе до сих пор живет женщина; когда-то она владела целой флотилией кораблей, стаей кошек, торговала специями. Не могу сказать, сколько ей лет: волосы позеленели от плесени, покрывающей стены уголка, в котором она сейчас живет. Она питается мусором, который оставляет на камнях вялый и склизкий прилив. У нее нет зубов. Зубы ей не нужны. Она по-прежнему одета в шторы, которые, уходя, сняла с окна своей гостиной. Закутывается в одну штору, а другую плащом набрасывает на плечи. И спит в них.
Я разговаривала с нею. Заслышав, что мимо ее уголка проплывает лодка, она спрашивает, какое сейчас может быть время дня. Но никогда не спрашивает, который час; для этого у нее слишком философский склад ума. Как-то раз я увидела ее вечером. Ее волосы упыря освещала лампа, тоже оставшаяся у нее. Она разложила на тряпке какие-то тухлые куски мяса. Рядом стояли винные бокалы.
— У меня званый обед! — крикнула она, когда я проплывала мимо. — Я бы позвала и тебя, но не знаю твоего имени!
— Вилланель! — крикнула я в ответ.
— Ты венецианка, но имя свое носишь, как маску. Берегись костей и карт.
И она отвернулась к своей тряпице. Эта встреча была не последней, но она никогда не называла меня по имени и не подавала виду, что узнает меня.
Я пошла работать в Игорный дом. Метала кости, раздавала карты и вытаскивала кошельки из карманов, когда могла. Каждый вечер здесь выпивали целый погреб шампанского, а на тех, кому было нечем платить, спускали злого голодного пса. Я переодевалась мальчиком, потому что так нравилось посетителям. Таковы правила игры: угадывать, какой пол скрывается под штанами в обтяжку и необычно раскрашенным лицом…
Был август. День рождения Бонапарта и жаркая ночь. На площади Святого Марка устроили праздничный бал, хотя непонятно, что тут праздновать нам, венецианцам. Однако по нашему обычаю, бал должен быть маскарадом; из Игорного дома вынесли на улицу столы и поставили палатки для гадалок. Город наводнили искатели развлечений из Франции и Австрии. Как всегда, было полно чудаковатых англичан. Попалась даже компания русских, настойчиво искавших удовольствий. Что-что, а удовлетворять гостей мы умеем. Цена-то высока, но удовольствие того стоит.
Я выкрасила губы киноварью и густо набелила лицо. Мушку рисовать не стала: хватало своей. Надела желтые штаны с лампасами, которые носила в Игорном доме, и пиратскую рубашку, скрывавшую грудь. Таковы требования; усы я добавила для собственного удовольствия. Или для собственной безопасности. В карнавальные ночи слишком много темных закоулков и пьяных рук.
На не имеющей себе равных площади, которую Бонапарт презрительно называл лучшей гостиной Европы, наши инженеры соорудили деревянную раму, под завязку набитую порохом. В полночь должен был начаться фейерверк, и я надеялась на богатую добычу. Когда все смотрят в небо, никто не следит за карманами.
Бал начался в восемь; я сдавала карты в игорной палатке.
Дама пик — выигрыш. Туз треф — проигрыш. Сыграй еще. Что ставишь на кон? Часы? Дом? Любовницу? Мне нравится запах азарта. Он витает вокруг самых спокойных, самых богатых. Нечто среднее между страхом и сексом. Думаю, так пахнет страсть.
Один мужчина приходит в Игорный дом почти каждую ночь, чтобы сыграть со мной. Грузный, с жирными руками, похожими на колбаски из теста. Когда он подходит сзади и стискивает мою шею, его потные ладони издают писк. Я всегда ношу с собой носовой платок. На мужчине зеленая жилетка; он снимает сюртук и остается в ней, поскольку не может не следить, как падают кости. Он богат. Должно быть, богат, потому что за секунду тратит столько, сколько я зарабатываю за месяц. И достаточно хитер, несмотря на все безумие за игровым столом. Большинство мужчин, когда выпьют, начинают хвалиться своими карманами или кошельками: хотят, чтобы все знали, как они богаты, как жирны от золота. Этот — не таков. Носит кошелек за поясом штанов и залезает в него, поворачиваясь спиной к остальным. Такой мне никогда не вытащить.
Не знаю, есть ли у него в штанах что-нибудь еще.
Он думает то же самое обо мне. Я вижу, как он то и дело косится на мою ширинку, и специально надеваю гульфик, чтобы подразнить его. Груди у меня маленькие, ложбинки меж ними нет, а для девушки я достаточно высока. Тем более — для венецианки.
Интересно, что бы он сказал, если б увидел мои ступни.
Сегодня на нем выходной костюм, усы сверкают. Я веером раскидываю перед карты, собираю колоду, тасую и раскидываю снова. Он выбирает. Недобор. Выбирает еще раз. Перебор. Плати. Он смеется и бросает на стол серебряную монету.
— Два дня назад у тебя усов не было.
— Я из волосатой семьи.
— Тебе идет. — Его глаза блуждают, как обычно, но я за столом, и ничего не разглядеть. Он достает еще одну монету. Я сдаю. Валет червей. Карта зловещая, но он так не считает: обещает вернуться и забирает валета с собой — на счастье. Зад распирает на нем сюртук. Они всегда забирают карты с собой. Я размышляю, что лучше: достать новую колоду или надуть следующего клиента. Все будет зависеть от того, кто им станет.
Я люблю ночь. Давным-давно, когда Венеция имела свой календарь и смотрела на остальной мир свысока, сутки начинались с наступлением темноты. Что нам солнце, если вся торговля, все тайны и вся дипломатия зависят у нас от темноты? Темнота — та же маска, а Венеция — город масок. В те дни (не могу сказать точно, когда, потому что время связано с солнечным светом) — в те дни мы открывали двери после захода солнца и скользили по извилистым каналам, поставив на нос каждой лодки свечу с колпачком. Тогда все лодки были черны и не оставляли следа на воде. Мы торговали благовониями и шелком. Изумрудами и бриллиантами. Занимались государственными делами. Строили мосты — но не для того, чтобы не ходить по воде. Это было бы слишком просто. Мост — место встреч. Ничье. Случайное. На мосту встретятся враги и на краю бездны покончат со ссорой. Один перейдет на другую сторону. Второй не вернется. Для влюбленных мост — возможность, метафора будущего. И где лучше сторговываться шепотом о не называемом вслух товаре, как не на мосту глухой ночью?
Мы — народ философов, мы знаем, что такое жадность и желание, мы держит за руки Дьявола и Бога. И не хотели бы отпускать чью-либо руку. Такой живой мост искушает каждого; здесь можешь либо потерять душу, либо найти ее.
А что есть наши души?
Сиамские близнецы.
