В наше время тьма не так непроницаема, как прежде. Повсюду взлетают ракеты; солдатам нравятся ярко освещенные улицы, нравится видеть отражения в каналах. Они не доверяют нашей легкой поступи и тонким стилетам. И все же темноту еще можно найти; она прячется в заброшенных каналах и лагуне. Нигде нет такой темноты. Она мягка на ощупь и тяжела на вес. Можно открыть рот и вдыхать ее, пока в животе не свернется тугой клубок. В ней можно плавать, хитрить и обманывать. Ее можно открыть, как дверь.
У венецианцев прежних времен были кошачьи глаза, способные видеть в кромешной мгле; они могли пробираться непроходимыми путями, не споткнувшись ни разу. Если как следует присмотреться, даже сейчас можно заметить: у некоторых из нас при дневном свете глаза превращаются в щелки.
Когда-то я думала, что темнота и смерть — одно и то же. Что смерть отсутствие света. Всего лишь царство теней, где люди покупают, продают и любят так же, как при жизни, но не столь убедительно. Похоже, ночь — более преходяща, нежели день, особенно для влюбленных, да и не так надежна. Поэтому ночь итожит нашу жизнь, ненадежную и преходящую. Днем мы забываем об этом. Днем мы живем себе и живем. Но нас окружает зыбкий город, где дороги и лица лишь кажутся знакомыми. Именно так будет после смерти. Мы будем всегда узнавать людей, с которыми никогда не встречались.
Но темнота и смерть — не то же самое.
Первая преходяща, вторая нет.
Наши похороны — события просто сказочные. Мы совершаем их ночью, возвращаясь к нашим темным корням. Черные лодки скользят по воде, и гроб украшен крестом из черного янтаря. Однажды я видела из окна моей комнаты, которое смотрит на перекресток двух каналов, как в лагуну выплывал траурный кортеж богача из пятнадцати гондол (число должно быть нечетным). Одновременно в лагуну вышла лодка бедняка с гробом — не лакированным, а просмоленным. В ней плыла старуха, которой едва хватало сил двигать веслами. Я думала, они столкнутся, но гондольеры богача отплыли в сторону. Его вдова взмахнула рукой, одиннадцатая гондола отстала, освободив место для бедняка, на нос его лодки накинули канат, и старухе осталось только рулить. Кортеж продолжил свой путь к ужасному острову Сан-Микеле, и я потеряла его из виду.
Если мне придется умереть, я предпочту умереть одна, вдали от мира. Мне бы хотелось умереть в мае — лежать на теплом камне, пока меня не оставят силы, а потом тихо кануть в канал. В Венеции такое еще возможно.
В наши дни ночь предназначена для искателей удовольствий, и сегодня, по их мнению, — время самое лихое. У нас есть пожиратели огня, изрыгающие изо рта пену желтых языков пламени. Есть танцующий медведь. Есть труппа маленьких девочек с розовыми безволосыми телами — они разносят засахаренный миндаль на медных блюдах. Есть женщины на любой вкус — и не все из них женщины. В центре площади мастера с острова Мурано установили огромную хрустальную туфлю, которая постоянно наполняется шампанским. Нужно лакать как собака, и приезжие это обожают. Один уже утонул, но что такое одна смерть в гуще жизни?
К деревянной раме с затаившимся порохом подвешены сети и трапеции. Акробаты раскачиваются над площадью, отбрасывая на танцующих нелепые тени. Они то и дело ныряют, держась за трапецию ногами, и мимолетно целует кого-нибудь внизу. Мне нравятся такие поцелуи. Простое соприкосновение ртов оставляет тело свободным. Для хорошего поцелуя ничего больше не нужно. Ни соединенных рук, ни сбивчивых сердец. Наслаждение — губы и только губы. Страсть приятнее разбирать прядь за прядью. Разделять и снова разделять, как ртуть, которая собирается только в последний момент.
Теперь вам понятно, что в любви я не новичок.
Уже поздно — кто же придет сегодня с маской на лице? Рискнет ли она вытянуть карту?
Приходит. Держит на ладони монету, предлагая мне взять ее. У женщины теплая кожа. Я раскидываю карты. Она выбирает. Десятка бубен. Тройка треф. А затем — дама пик.
— Счастливая карта. Символ Венеции. Вы выиграли.
Она улыбнулась мне и сняла маску. У нее серо-зеленые глаза с золотистыми крапинками. Высокие нарумяненные скулы. Волосы рыжие, но темнее моих.
— Сыграете еще?
Она покачала головой и велела официанту принести бутылку шампанского. Причем не любого. «Мадам Клико». Хорошо во Франции только оно. Женщина молча подняла бокал и выпила — очевидно, за свою удачу. Дама пик — большой выигрыш, но мы стараемся избегать этой карты. Женщина по-прежнему не говорила не слова, следя за мной сквозь хрусталь, а потом вдруг допила и погладила меня по щеке. Это длилось лишь секунду. Она исчезла, оставив мне сердце, колотящееся в грудь и три четверти бутылки лучшего шампанского. Пришлось прятать и то, и другое.
Я практична в любви и получала удовольствие как с мужчинами, так и с женщинами, но никогда не нуждалась в стороже своему сердцу. Сердце — орган надежный.
В полночь подожгли порох, и небо над площадью Святого Марка разбилось на миллион разноцветных кусков. Фейерверк длился около получаса, и за это время я сумела выудить из карманов достаточно денег, чтобы подкупить подругу, которая присмотрит за моей палаткой. Я пробилась сквозь толпу к хрустальной туфле с пузырившимся шампанским, ища свою женщину.
А она исчезла. Лица, платья, маски, поцелуи и объятия на каждом шагу — но ее не было. Меня задержал пехотинец: он держал два хрустальных яйца и спрашивал, не соглашусь ли я обменять их на свои. Но настроения для флирта у меня не было; я протиснулась мимо него, и глаза мои отчаянно разыскивали хоть какой-нибудь знак.
Стол для рулетки. Стол для азартных игр. Гадалки. Чудо природы — женщина с тремя грудями. Поющая обезьяна. Быстрые домино и таро.
Ее там не было.
Не было нигде.
Время вышло, и я снова вернулась в палатку. Внутри у меня плескалось шампанское и пустое сердце.
— Тебя искала какая-то женщина, — сказала подруга. — Оставила вот это.
На столе лежала сережка. Судя по фасону — древнеримская, необычной формы, сделанная из благородного старого желтого золота, не дожившего до наших дней.
Я вдела ее в ухо, раскинула карты веером и вынула из колоды даму пик. Никто сегодня больше не выиграет. Я буду хранить эту карту до тех пор, пока она ей не понадобится.
Веселье быстро стареет.
В три часа ночи гуляки разбредались сквозь арки, окружавшие площадь Святого Марка, или кучами валялись у кафе, что открывались рано, дабы напоить их крепким кофе. Азартная игра закончилась. Крупье из Игорного дома снимали свою мишуру и обманчивое веселое сукно. Приближался рассвет; у меня был выходной. Обычно я иду прямо домой и встречаю отчима по пути в пекарню. Он хлопает меня по плечу и отпускает какую-нибудь шутку о том, сколько я заработала. Странный он человек: только пожмет плечами и подмигнет, вот и все. Никогда не удивляется, что дочь зарабатывает себе на жизнь, переодеваясь в мужское платье и продавая из-под полы срезанные кошельки. Впрочем, он не удивлялся и тому, что дочь родилась с перепонками.
— На свете есть и более странные вещи, — говорит он.
Наверное, он прав.
Но в то утро я не иду домой. Сна у меня ни в одном глазу, ноги не знают покоя. Поэтому лучше взять лодку и успокоиться на венецианский манер: на воде.
Канале-Гранде уже забит лодками зеленщиков. Кажется, на прогулку выплыла я одна, и остальные посматривают на меня с любопытством, укрепляя груз или споря с приятелем. Это свои люди; пусть смотрят, если хочется.
Я проплываю под Риальто, этим странным полумостом; его можно поднимать, чтобы одна половина города не воевала с другой. Возможно, когда-нибудь его закрепят намертво, и тогда мы все станем братьями и матерями. Но парадокс будет обречен.
Мосты не только соединяют, но и разделяют.
А теперь дальше, мимо домов, клонящихся к воде. Мимо Игорного дома. Мимо лавок ростовщиков, церквей и государственных зданий. В лагуну, где с тобой лишь ветер и чайки.
В веслах есть какая-то надежность: одно поколение за другим стояли точно так же и гребли точно так
