вытирала пыль с прилавка, пока Исав надевал на талес белый халат и ворочал в кладовой коробки. Нельзя сказать, что лавка открывалась в девять — скорее они просто отпирали дверь. Сара продавала зубную пасту и таблетки, а Исав готовил аптекарские порошки. Этим они занимались пятьдесят лет.
Аптека ничуть не изменилась. Прилавок из красного дерева и стеклянные витрины были там еще до войны — еще до того, как Сара и Исав взяли аптеку в аренду на шестьдесят лет. По одну сторону от них сапожника сменила бакалейная лавка, превратившаяся в магазин деликатесов, превратившийся, в свою очередь, в кошер-кебаб. С другой стороны прачечная была переоборудована в химчистку. Ею до сих пор управляли дети их друзей Шиффи.
— Твой сын, — сказал Шиффи Исаву, — он доктор, я читал про него в газете. Он мог бы здесь иметь практику. Ты бы расширил магазин.
— Мне семьдесят два, — отвечал Исав.
— Да что ты говоришь? А сколько было Аврааму, а Исааку, а Мафусаилу? Вот если бы тебе было девятьсот шестьдесят девять, тогда бы было о чем беспокоиться.
— Он женился на шиксе.
— Все мы совершаем ошибки. Вспомни Адама.
Исав не сказал Шиффи, что больше не общается с сыном, и не думает, что Эльджин когда-либо даст о себе знать. Две недели спустя, когда Сара лежала в больнице и не могла произнести ни слова от боли, Исав позвонил Эльджину со своего прикованного к стенке бакелитового телефона. Им никогда не приходило в голову приобрести новую удобную модель. Божьи дети, на что им прогресс.
Эльджин приехал немедленно и в первую очередь переговорил с лечащим врачом, а только потом пошел к отцу у постели больной. Врач сказал, что надежды нет. У Сары рак кости, и она не выживет. Он добавил также, что она очевидно страдала уже много лет. Болезнь подтачивала ее, прах возвращался к праху.
— Отец знает?
— В некотором смысле. — Врач был занят и торопился дальше. Он передал свои записи Эльджину и оставил того у стола под лампой с перегоревшей лампочкой.
Сара умерла. Эльджин приехал на похороны и после церемонии отвез отца в аптеку. Исав неловко возился с ключами, открывая тяжелую дверь. На стеклянной вывеске еще сохранились золотые буквы, что когда-то знаменовали преуспеяние Исава. Сверху дугой значилось РОЗЕНТАЛЬ, снизу — АПТЕКАРЬ. Время и погода немало потрудились над вывеской, и хотя сверху все еще читалось «РОЗЕНТАЛЬ», снизу, где буквы полустерлись, можно было прочитать только «П…АР».
Эльджин, очутившись внутри, почувствовал сильную дурноту. Его окружило собственное детство — запах формальдегида смешивался с запахом мятных леденцов. За этим прилавком он делал уроки. Долгие вечера в ожидании, пока родители не заберут его домой. Иногда он засыпал прямо в магазине, в одних трусах и серых носках, положив голову на таблицу логарифмов. Исав тогда сгребал его в охапку и переносил в машину. Эльджин помнил отцовскую ласку только сквозь пелену снов. Исав был суровым родителем, но при виде детской головы, склоненной на прилавок, не достающих до пола ног, проникался нежностью к мальчику и шептал ему на ухо что-то утешительное о лилиях долин и о земле обетованной.
Воспоминания острой болью пронзили Эльджина, пока он стоял и смотрел, как отец медленно снимает черный пиджак и облачается в аптекарский халат. Видно было, что привычные действия приносят ему успокоение: он даже не взглянул на сына, а вместо этого уткнулся в книгу заказов, бормоча что-то себе под нос. Прождав некоторое время, Эльджин кашлянул и сообщил, что ему пора. Отец молча кивнул. Эльджин и не ожидал от него ответа.
— Я могу что-то для тебя сделать? — спросил он.
— Можешь ли ты мне объяснить, почему умерла твоя мать?
Эльджин кашлянул еще раз. Он был в отчаяньи.
— Отец, но маме было много лет, у нее уже просто не было сил.
Исав покачал головой вверх-вниз, вверх-вниз.
— На все Господня воля. Бог дал. Бог и взял. Сколько раз я сегодня это уже повторял? — Он замолк, повисла долгая пауза. Эльджин еще раз кашлянул.
— Мне надо идти.
Шаркая, Исав зашел за стойку, нашарил под ней большую выцветшую банку и насыпал сыну в коричневый кулек мятных леденцов.
— Ты кашляешь, мой мальчик. Возьми вот это.
Эльджин сунул кулек в карман пальто и вышел на улицу. Он шел быстро, торопясь как можно скорее покинуть еврейский квартал, и как только дошел до магистрали, взял такси. Прежде чем залезть в машину, он выбросил кулек в урну на автобусной остановке. То была его последняя встреча с отцом.
Когда Эльджин маниакально взялся за исследования карциномы, он не предполагал, что это принесет большую выгоду ему самому, чем его пациентам. Он использовал компьютерные модели, чтобы имитировать быстрое размножение злокачественных клеток. В генной терапии он видел наиболее вероятный путь решения проблем тела, восставшего против себя самого. Очень сексапильная медицина. Генная терапия была тогда на переднем крае науки, на ней делались имена и состояния. Американская фармацевтическая фирма соблазнила Эльджина и вознесла его из аптекарского магазинчика в исследовательскую лабораторию. Больниц он все равно никогда не любил.
— Сейчас, — сказала Луиза, — он вряд ли сможет правильно налепить пластырь, однако знает все о раке. Все, кроме того, от чего он возникает и как его лечить.
— Звучит несколько цинично, тебе не кажется?
— Эльджина не волнуют люди. Он их никогда и не видит. Он уже лет десять не был в обычной палате. По полгода проводит в своей лаборатории в Швейцарии, в которую вложены многие миллионы фунтов, и смотрит на экран компьютера. Жаждет совершить великое открытие. Получить Нобелевскую премию.
— Но что плохого в честолюбии?
Она рассмеялась.
— С честолюбием-то все в порядке. Не в порядке он сам.
Интересно, смогу ли я жить с Луизой?
Мы легли, и мои пальцы поползли по изгибу ее губ, прямому строгому носу, прекрасному и требовательному.
Однако изгиб губ носу не соответствовал — рот ее был скорее чувственным, чем серьезным. Полным, соблазнительным, слегка жестоким. Вместе с носом он производил странное впечатление аскетической сексуальности. Проницательность и желание вместе. Луиза была римским кардиналом, целомудренным во всем, если не считать красивых мальчиков-певчих.
Вкус Луизы в сексе не соответствовал вкусам конца двадцатого века, в соответствии с которыми нужно все открывать, а не скрывать. Ей нравилось поддразнивать, возбуждать неторопливо, когда игра ведется между равными, только равными быть им не всегда хочется. Она не принадлежала к типу женщин, который описывает Д.Г.Лоуренс: никто не мог бы овладеть Луизой просто в силу животной неизбежности. Ее нужно было брать целиком. Ее разум, сердце, душа и тело оставались сиамскими близнецами. Ее нельзя было отделить от нее самой. Она предпочитала безбрачие случке.
Эльджин и Луиза давно уже не занимались любовью. Она постоянно у него отсасывала, но не позволяла ему проникать в себя. Эльджин воспринимал это, как соблюдение условий их договора, и Луиза знала, что он ходит по шлюхам. Его склонности неизбежно выявились бы и в более традиционном браке. Нынешнее его хобби заключалось в том, чтобы летать в Шотландию и купаться там в овсяной каше, пока пара кельтских гейш ублажала его пенис резиновой перчаткой.
— Он патологически стесняется раздеваться перед посторонними, — рассказывала Луиза. — За исключением его матери, я одна видела его неодетым.
— Зачем ты с ним тогда остаешься?
— Раньше, пока он окончательно не помешался на работе, он был хорошим другом. И я была достаточно счастлива с ним — и живя при этом своей собственной жизнью. Пока не произошло одно событие.
— Событие?
— Да, я в парке увидела тебя. Это было задолго до того, как мы с тобой познакомились.
